натаскав воду в рот, напился; потом - собрался в комочек, словно одичавший
пес, стараясь согреться: бесполезно. Дрожь сотрясала тело, и я снова отлетел
в беспамятство сна, нудного и усталого.
среди сухих остовов обгорелых деревьев и брошенных домов; я пытался заходить
то в один дом, то в другой, в надежде найти тепло и ночлег, но меня встречал
только писк потревоженных нетопырей, хлопанье незапертых ставень, запах
нежити и неустройства. Я пытался выбраться из этой неприветливой,
оставленной людьми и живностью деревеньки, но не мог: тропинка петляла, я
брел по ней сквозь белесую пелену тумана, пронизанного лунным призрачным
светом, и снова и снова утыкался все в те же строения или не в те же, но
похожие так, что и не отличить... Где-то на верандах стыли в затянутых
патиной старинных вазах засохшие шары осенних цветов, не оставив по себе
запаха - один образ бывшей здесь когда-то жизни и живого тепла, исчезнувшего
навсегда. Я знал, что попал туда, что в народе называют "гиблое место", что
пропаду здесь, если не выберусь; усталость клонила к земле, и я бы упал на
нее и уснул, если бы не затхлый могильный холод, что царил здесь везде, чья
печать лежала и на строениях, и на предметах, студила дыхание, покрывала
липким потом продрогшую спину.
мертвенным холодом, едва переставляя ватные, будто налитые тяжкой ртутью
ноги, падал, грыз черные корневища горелых деревьев, бился головой о стылую
и неживую, будто гуттаперчевую, землю и мне хотелось выть, выть от тоски и
безнадеги. Я заставлял себя подниматься и идти снова, и снова оказывался в
той самой деревне, полной пустой нежити, зияющей в жижеве влажного лунного
света черными проемами оконных глазниц. Я шел, путаясь в серебряно-седой
траве, но шаги мои были беззвучны. Я устал. Пытался вспомнить слова хоть
одной молитвы, и не мог: губы оставались немыми, сердце словно замерло в
плену холода и дикого, беззвучного страха... Но вот - один горячий толчок,
другой... С каждым-ударом перепуганного, но оживающего сердца зазвучало
покоем: "Отче наш, иже еси на небесех, да святится Имя Твое, да приидет
Царствие Твое, да будет Воля Твоя яко на небеси и на земли..."
существом в этом горелом лесу, он играл и переливался влагой, как потоками
теплого света... Я подошел и опустил лицо в ключевое оконце...
озираясь, пытаясь разглядеть, различить в сумраке окружающего утра хоть
что-то... Ну да, я лежал почти на дне того самого, поросшего по краям жухлым
папоротником оврага; голова по-прежнему была мутной и больной, дыхание -
хриплым; но вместо щемящего холода вокруг - живой, подрагивающий ветками
лес...
кармана пакет - там лежал кус сала, несколько кусков сахара, чай и немного
хлеба; из другого извлек кружку и нож, зажигалку. Набрал воды, запалил
крохотный костерок, мигом вскипятил воду, забросил туда чай и сахар... С
каждым глотком вязкого кипятка ночной стылый холод уходил все дальше и
дальше.
побрел дальше. По моим прикидкам, я был уже в другом районе; теперь мне
нужно было выйти на дорогу и подъехать на любой попутке хоть до какого-то
железнодорожного узла.
состоянием. Но другого у меня не было. Я собирался выполнять это. На
"железке" забраться в любой товарняк, докандыбать как-то до столицы, а там -
по обстоятельствам.
возникавшую слабость. Это только в книжках герои-диверсанты - супера с
железным здоровьем, нервами-канатами, горячим сердцем и холодными ушами; в
кармане - пистоль-самопал, копье-самотык и ручка-самописка, напичканная по
самую головку ядом кураре.
ноют побитые зубы да еще и вдобавок застуженные этой ночью старые раны:
плечо и колено. Хорошо хоть, золотухи нет. Я даже не знаю, что это такое. И
слава Богу.
просветам в череде облаков, шел и шел. Опять же, не в Сибири живем, и если
брести прямопехом хоть в какую сторону, на большак выберешься. Ежели леший
не закружит.
разглядел: вьется между невеликими лесными холмиками, то показываясь, то
пропадая. Лепота. Благолепие. Почти счастье. Только выйдя на твердую
грунтовку, я почувствовал, насколько устал. Теперь Оставалось ждать.
американцы, "heavy traffic", в расейской глубинке не наблюдается, я знал и
ранее. Но полчаса ожидания, когда разгоряченный движением и повышенной
температурой органон начал подрагивать даже не крупной дрожью, а крупной
рысью, меня озадачили. Словно я оказался на какой-то заброшенно-позабытой
трассе времен ГУЛАГа. И сейчас ведущей в никуда.
кусок сравнительно сухой ваты, скрутил жгутом, набрал водицы из лужицы
(козленочком можно стать только от сырой), вскипятил на фитильке, засыпал в
кружку остатки чая и сахара, вынул пригретый во внутреннем кармане мерзавчик
коньячку, украденный из Игнатьичева шкапчика, влил половину в глотку,
половину в чаек и пристроился кайфовать на каком-то бревнышке. Единственное,
что мешало полному счастью, - так это мелкий нудный просев дождичка да
чугунная голова на деревянной шее. Две последние вещи мои собственные, я с
ними един и неделим, как Россия с Шикотаном, а потому сие неудобство
собирался терпеть и дальше.
мерзавчика "конинки" явно отмякла: я откровенно загрустил, взирая на убогие,
но родные дали и веси. Если так пойдет дальше, то боевой настрой и все
прочее вскоре канут в Лету, а сам я сделаюсь почтальоном на дальней станции,
буду разносить редкие пенсии, попивать синий свекольный самогон, тягуче
размышлять о бренном и вечном, копошиться по хозяйству, из родных и близких
иметь мохнатого и ворчливого пса размером с теленка и в конце концов помру
тихим алкоголиком на мелком пенсионе. Это - славный финал большинства бойцов
невидимого фронта, выведенных из нелегальных резидентур, но ни в фильмах, ни
в книжках писать об этом не принято. Есть и другой финал, более удачный:
автомобильная катастрофа или сердечный приступ. Нет, не все так фатально,
бывают генеральские апофеозы по завершении и такой карьеры: это когда,
лязгая хорошими протезами, можно на форуме пообщаться с коллегами по
профессии с той стороны, пошамкать-погундеть о наболевшем, выпить чуток,
прощупывая противника на предмет возможной вербовки (привычка - вторая
натура, становящаяся с годами первой), и - разъехаться по тихим, оберегаемым
особнякам, где хорошо вышколенная прислуга станет бдительно следить за
развитием вашего старческого маразма и вовремя пресекать любые попытки
написания мемуаров. Таковы реалии, о которых не пишут в прессе. Такова
жизнь.
оказалось лошадью. Естественно, с телегой на резиновом ходу и вполне
упитанным розовощеким хлопцем на козлах. Парниша был одет в изношенную
куртку, ватные штаны; на круглой голове чудом держалась давно вышедшая из
моды шапочка-петушок. Он лениво погонял животину, которая и без понуканий
довольно резво трусила по дороге.
голос смиренным:
вытянул вперед полные губы, промычал "тпру-у-у"; лошадка послушно стала.
Повернул ко мне добродушное круглое лицо, спросил:
долгие размышления, я запрыгнул задницей на телегу: раз везет, так и пусть
везет. Уж очень не хотелось больше торчать в сыром лесу. А дорога выведет.
и скоро.
приживешься.
распоганили?
происходит. Тока ты смотри: Трофимовна не поглядит, что молодый, коли
зашибаешь крепко, вышибет на зиму глядя и - кукуй!
я уразумел: Трофимовна, видать, мужичка себе ищет, а сама бабенка пиндитная,
уважаемая, вот и подходит ей не абы кто. Словно подтверждая мои мысли,
возница продолжил:
хочешь зазимовать, так смотри.. С этим делом строго. - Парень хмыкнул: - У
нас щас вроде конкурс, как раньше в институт: пять человек на место.
Перебор. И в бараке - сухой закон. Понятно, Трофимовна тоже человек, до трех
пьянок или до одной драки: драчунов сразу вышибает со свистом! Чтоб
неповадно! Ей работники нужны, а не ухари. А там, глядишь, и к месту
приспособишься. Скажем, на центральной-то усадьбе у нас еще пяток бабенок
непристроенных есть, вот и в аккурат в хозяйстве мужчины надобны. Ты это, не
того?
Роллинс Джеймс
Акунин Борис
Сертаков Виталий
Прозоров Александр
Флинт Эрик
Никитин Юрий