женской душе, еще раз восхитился великим и святым чувством, имя которому --
любовь, и решил помянуть дядю Филиппа.
было. Водку эту речники именовали тучей. Пить одному мне не хотелось, и,
когда погрузились в пароход, я зазвал в каюту проходившего мимо матроса.
стакан. Матрос быстро взглянул на меня: не пьяный ли?
стеснительно повторил: -- Нет, не помню.
пароходами гонялся".
уцелевший из "стариков", -- развернулся и суетливо зашлепал плицами,
оставляя позади город, шумы его, дымы его и мосты.
кораблях. Это я решил потешить свою блажь. "Спартак" миновал пригород,
свистнул тоненько на Лалетинском шивере и пошел меж бакенов. Его старинный,
переливчатый и музыкальный гудок так ни разу за рейс и не оказал себя.
Гудеть полным гудком запрещено.
Поговаривали, что и сам "Спартак" дохаживает последние навигации, скоро его
пустят на дрова либо приспособят под какое-нибудь полезное заведение.
покачивалась и брякала подвешенная над головой люстра, старинная еще,
пузырем. Весь пароход поскрипывал, позвякивал и тяжело, словно конь па
подъеме, дышал. На столе дребезжал, ударяясь о бутылку, стакан. Была водка,
было время, были деньги, были люди кругом, но не с кем выпить за дядю
Филиппа -- судового механика, не с кем.
Красноярск, "Офсет", 1997 г.
маленько охотник, маленько рыбак, маленько парикмахер и не маленько хвастун,
был старшим сыном в семье своего отца, Павла Яковлевича. Восемнадцати лет
его женили на Лидии Ильиничне Потылицыной, девушке доброй, домовитой, из
большой семьи, которая держалась своим трудом на земле, жила землею, и, как
говорила с гордостью бабушка моя Катерина Петровна: "Придурков и ветрогонов
у нас в семье отродясь не водилось".
кишело в доме маминого свекра, где жили по присловью: ни к чему в доме соха,
была бы балалайка! Здесь позарез нужен был работник, его и нашли.
знаю своего папу и потому могу себе отчетливо представить долю мамы.
Гулевой, ветреный, к устойчивому труду мало склонный, папа мой был еще и
люто ревнив -- стоило ему попасть с мамой в компанию, как он принимался
шиньгать ее, щипать до синяков, чтоб она "не заглядывалась на других", и до
того довел молодую женщину, что сгребла она его однажды в беремя и потащила
в Енисей. Уж на мостках папу отобрали. "И здря, здря! -- уверяла
впоследствии бабушка. -- Его, супостата, утопить следовало, а самой бы свету
не лишаться..."
жизнь дальше -- неведомо, но уже накатывали на деревню крутые перемены.
мельницу и вскормил ею много всякого люду, который от крестьянства ушел и к
пролетарьям не пришел. Межеумки, драчуны, гуляки и бездельники, они, к
несчастью, не успели пропить мельницу прадеда -- началось раскулачивание,
поначалу ничего такого особенного не сулившее, -- ну, отобрали мельницу,
хрен с ней -- не караулить! Коней отобрали? Так и кони-то в хозяйстве
держались по присловью: узда наборна, лошадь задорна. Серый, как собака,
грыз напропалую всех, ходил только под вьюками по тайге, на пашне или в
обозе его отродясь никто не видел, он и в стойло-то к себе одного моего папу
пускал, и то лишь пьяного. Савраска был знаменит тем, что вышибал ворота и в
щепье разносил сани и кошевки. Другие лошади тоже норовистые, дикие,
выменянные у цыган и заезжих людей. И коровы фокусные. Про одну из них,
Чалуху, разговор ходил, будто способна она надоить сразу три ведра молока.
Барственно- осанистая, гладкая, холеная Чалуха от стада держалась наврозь,
гонялась за пастухом, норовя его забодать, доить себя вовсе не дозволяла,
зато сена съедала на раз по копне! И все хозяйство деда Павла вроде этой
коровы: броское, дурное, надсадное, на выщелк, значит, на показуху только и
годное.
мой по пьянке безголово его подтвердили: на родной усадьбе, в одном из
лиственничных столбов спрятано золото, в каком столбе -- они знают, да не
скажут.
железной крепости столбы, колол их взятыми с известкового завода клиньями, и
получился у них самый что ни на есть горячий, увы, напрасный труд.
победного конца раскулачивания, ускорить высылку "скрытой контры". Прадед,
Яков Максимович, впал в детство, дни и ночи играл с прабабкой в подкидного
дурака, дрался с нею из-за карт, до ветру ее не пускал по припоздало
возникшей ревности. Из-за многих годов и малоумия ни с какой стороны он к
высылке не годился, однако и его "вписали". Видевши свет всю жизнь воистину
белым, в муке, прадед, как дитя, радовался переменам жизни. И когда на
пересыльный пункт пришло известие о том, что прабабушка Анна, из-за хвори
отставшая от своих, в "Бозе" почила и похоронена на сельском погосте без
соборования и отпева, прадед нисколько не горевал.
это экое? В карты сыграть не с кем! -- Дичая, прадед переходил на злобную
скабрезность.
Мария Егоровна, или бабушка из Сисима, как я ее звал. Но Яков Максимович
никого не слушал, был возбужден, подвижен, когда семью погрузили на пароход
и, загудев тревожно и длинно, он отваливал от Красноярского причала, прадед,
петушком прыгая, выкрикивал: "Ура! Ура! В страну далекую, восеонскую! Тама
кисельны берега! Речки сытовы! -- и запел торжественно, стараясь потрафить
провожающим: -- Он, при лужку, при лужку-у-у-у... И-эх... забыл! И-эх!
Забы-ыл!.."
знакомом по-о-о-оли-и-и... -- Вдруг Яков Максимович пустился в пляс: -- Эх,
карасук, карасук, посади меня на сук. На суку буду сидеть да на милочку
глядеть... -- попробовал пойти вприсядку, но свалился набок, и, поднимая его
с палубы, горя от стыда и страха, бабушка из Сисима трясла старого за
шиворот:
выселенцам несли кто яичко, кто калач, кто сахару кусок, кто платок, кто
рукавицы. Из правленцев на берегу оказался лишь дядя Федоран и принял на
свою голову все матюки, проклятья и угрозы. И не только принял, но, севши на
камень, разулся и бросил кожаные бродни федотовскому косолапому парню --
этот отправлялся в ссылку совсем босиком. Явился на берег пьяный Митроха,
взобрался на камень, выкрикивал какие-то напутственные лозунги. "Да уйди ты,
уйди с глаз! -- увещевал Митроху дядя Федоран. -- Разорвут ведь!" Потом
махнул рукой и ушел с берега. Митроху тычками угнала с берега жена,
увещевая: "Свернут башку-то, свернут, ногу последнюю отломят, и правильно
сделают. Да ведь страдать имя за такого обормота..."
штанов, которые он упорно не снимал со дня высылки, были обнаружены и
выпороты три золотых царских рубля, завернутых в клок литой церковной
бумаги. На клочке химическим карандашом были нацарапаны едва уже различимые
каракули: "Пашка! Ети деньги мне на похороны! Не проигрывай их, стервец!"
напуганная грозными приказами насчет ответственности за утаивание горячего и
холодного оружия, также ценных бумаг, жемчугов, алмазов, рубинов и прочих
драгоценностей, отнесла три золотых рубля в комендатуру.
казенный счет, и могила его первой же весной потерялась в лесотундре.
дел и без жилья, просил сельсовет выделить ему хотя бы кухню с печкой в
отчем доме, потому что флигель -- зимовье, в котором мы прежде обитали, был
раскатан на салики, на них смекалистые гробовозы охотно плавали с торгом в
город. Отгородить кухню с печкой сельсовет не разрешил, заверяя, что, как
Корнев Павел
Дальский Алекс
Сертаков Виталий
Никитин Юрий
Ильин Андрей
Шилова Юлия