Чтение 73–й страницы книги ~Самоубийство~

правительства заявления, что Англия вмешается в войну, если Германия нападет
на Францию. Высокопоставленный британский государственный деятель ему
ответил, что английское общественное мнение равнодушно к австро-русскому
соперничеству и, хотя он лично стоит за интервенцию, но говорить о ней
преждевременно, -- и в качестве одной из причин указал, что некоторые члены
британского кабинета имеют денежные интересы в Германии.

"Кончилось" всЈ это сценой в русском министерстве иностранных дел у
Певческого моста. В шесть часов вечера, 1-го августа, германский посол граф
Пурталес посетил Сазонова и "с признаками всЈ росшего волнения" три раза
спросил, согласится ли Россия отменить свою мобилизацию. Сазонов тоже три
раза ответил, что Россия отменить мобилизации не может. Тогда Пурталес вынул
из кармана бумагу с заранее приготовленным объявлением войны. Затем бросился
Сазонову на шею и заплакал; добавил только, что говорить о чем бы то ни 366
было "не в состоянии". От волнения и по рассеянности он даже передал
русскому министру две бумаги с двумя разными редакциями.

В восторге от войны были Гетцендорф -- и Ленин. Оба в известном смысле
были правы, каждый на определенный и довольно длинный отрезок времени. Ленин
преуспел уже через три года. Гетцендорф лично потерпел крушение, но открылся
в истории столь приятный гетцендорфам долгий период войн. Плакать же были
основания никак не у одного Пурталеса. Покончила с собой старая Европа, всЈ
же гораздо лучшая, чем та, что пришла ей на смену.

Через несколько часов о войне стало известно и в самых отдаленных
странах. Одно нейтральное издание поместило картинку: ключарь потустороннего
мира встречает эрцгерцога Франца-Фердинанда:

"Ваше высочество, за вами сюда ожидается большая свита".

Традиции старой Европы сказались и в том, что после объявления войны в
1914-ом году дипломаты покидали столицы, в которых представляли свои страны,
совсем не так, как это было в 1939-ом. Особенно это проявилось в
Австро-Венгрии.

Тонышевых провожали на вокзал не только дипломаты нейтральных стран, но
и многие австрийские друзья. Все выражали надежду скоро встретиться в более
счастливых условиях. Войны между европейскими государствами велись в
последнее полустолетие столь редко, что выработанного порядка таких отъездов
не было, и прецедентов в министерствах и посольствах никто не помнил. Просто
все вели себя как цивилизованные люди. Из австрийского министерства
иностранных дел корректно запросили русское посольство, в каком направлении
члены посольства желают ехать, и несмотря на тотчас начавшийся
железнородожный хаос, специально назначенное должностное лицо позаботилось о
поездах и спальных вагонах. Никаких враждебных манифестаций со стороны
сумрачной толпы на вокзале не было. Некоторые нейтральные дипломаты, крепко
пожимая руку Тонышеву, шопотом желали союзникам победы. 367 Почти все
привезли Нине Анатольевне цветы или конфеты. Дамы, прощаясь, прослезились
или даже плакали. Нервы у всех были очень взвинчены: не было войн -- и вдруг
война! что теперь будет! Но, несмотря на общую любезность, в разговорах
всЈ-таки чувствовалось стеснение, -- Тонышевы вздохнули свободнее, когда
поезд тронулся и с перрона послышались последние "Bon voyage!", "Good-bye!"
и даже "Auf Wiederschauen!".

Вернуться в Россию из Вены было бы проще и скорее через
Константинополь. Но Турция могла со дня на день объявить России войну, и
Тонышевы, как большинство русских, предпочли долгий, утомительный путь через
Швейцарию, Францию, Англию, Норвегию и Швецию. Оба они были в последние дни
очень взволнованы, -- и радостно, и тоскливо, -- радость преобладала над
тоскою. С той минуты, как Англия объявила войну Германии, они в победе
союзников не сомневались. Алексей Алексеевич был почти уверен, что
Австро-Венгрия обречена на скорую гибель. Это ему радости не доставляло.
Напротив, было тяжело, что катастрофу переживет престарелый Франц-Иосиф,
которого он так почитал.

Естественно, он думал и о том, что ему делать после возвращения на
родину. В первый же день в большом возбуждении сказал жене, что, если даже
его не призовут, то он добровольцем пойдет на войну. Нина Анатольевна,
только об этом думавшая, ответила, еле удерживая слезы:

-- Как ты найдешь нужным... Я тебя удерживать не буду. Но едва ли тебя
призовут. Ты уже не так молод. Верно и верхом ездить разучился.

-- Нет, не разучился, и мне всего сорок три года.

-- Как ты найдешь нужным. По моему, от тебя в твоем драгунском полку
пользы будет немного. Можешь ли ты скакать в кавалерийских атаках? Не будешь
ли ты полезнее как дипломат? Тебе скоро дадут другое назначение.

-- Едва ли. Из-за войны постов стало значительно меньше, а дипломатов
теперь освободилось очень много.

-- Делай как хочешь... Но ведь мы и вернемся в Россию в лучшем случае
через три-четыре недели? Между Англией и Норвегией пароходы ходят теперь 368
редко, и надо будет ждать долго. А война очень скоро кончится. Наверное она
уже кончится к тому времени, когда ты будешь готов к строю?

-- Это возможно. Тогда это будет не моя вина.

Больше они об этом не говорили. В поезде Алексей Алексеевич неожиданно
вспомнил о предсказании майнцской колдуньи.

-- Я, кажется, тебе это уже когда-то рассказывал. Это тогда меня
изумило: ведь он совсем неглупый человек. Очень характерно это сочетание ума
и легковерия. Может, в самом деле Вильгельм начал войну из-за майнцской
колдуньи!.. Ах, хороши оказались мы все, дипломаты, со всеми этими
санджаками и Мюрцштегами!

Нина Анатольевна говорила, что уж во всяком случае он ни в чем себя
винить не может. Про себя произвела подсчет: 1914 плюс 1 плюс 9 плюс 1 плюс
4. Выходило: 1929. Она не знала, к чему отнести этот год: "Умрет Вильгельм?
Алеша станет министром? В России создастся ответственное правительство?.. А
вот Вены мы больше, верно, никогда не увидим!.. Нашу обстановку потом
перевезем, да куда?"

В дороге Алексей Алексеевич готовил записку для министерства. Он до
отъезда записывал в дневник всЈ, что видел и слышал в последние дни. Слышал
он очень много. Видел двух дипломатов, только что побывавших в Берлине. Они
в один голос утверждали, что Вильгельм II находится в состоянии полной
невменяемости. Об его гениальности никто открыто не говорил, но все
признавали, что он очень опасный и страшный враг. Тонышев записал и разные
восклицания, приписывавшиеся германскому императору, и то, что говорили
Бетман-Гольвег, Берхтольд, другие высокопоставленные лица, и мнения,
высказывавшиеся осведомленными людьми о германских и австрийских генералах.
Гетцендорфа почти все считали замечательным полководцем, о Мольтке говорили,
что он унаследовал военный гений своего дяди. Из русских генералов
иностранцы очень высоко ставили Сухомлинова и Ренненкампфа.

Втихомолку говорили о Франце-Иосифе. По слухам, он уже не всЈ понимал,
резолюции на докладах писал 369 карандашом, дрожащей рукой, так что и
разобрать было трудно. Не переносил Гетцендорфа, которого считал -- как
будто он один тогда -- глупым человеком и вдобавок довольно плохим генералом
(много позднее Людендорф писал, что подготовленная Гетцендорфом
австро-венгерская армия оказалась "не полноценным орудием борьбы" -- "kein
vollwertiges Kampfinstrument"). ВсЈ же, под сильнейшим давлением со всех
сторон, престарелый император дал согласие на войну.

Путешествовали Тонышевы медленно, но вполне благополучно. В Париже и в
Лондоне были тоже интересные встречи и разговоры. Алексей Алексеевич был
принят самим Греем, который рассказывал ему о положении в России. Положение
было прекрасное, весь народ, все партии объединились для борьбы с врагом. Не
только о революции, но ни о каких беспорядках и речи не было. Второстепенное
должностное лицо из "Форен Оффис" пригласило Алексея Алексеевича на обед в
свой клуб и высказывало мнения о русской душе. Полное спокойствие в Англии
еще подняло настроение Тонышевых, хотя отсутствие всеобщей мобилизации,
толпы молодых здоровых людей на улицах (в Париже они не видели ни одного) и
формула "Business as usual" не очень им понравились. Поразило их
предсказание нового военного министра, лорда Китченера: война продлится три
года. -- "Уж не сошел ли он с ума?" -- изумленно спрашивала мужа Нина
Анатольевна. -- "Нет, конечно, не сошел с ума, но он, верно, находит, что
так говорить полезно: пусть люди записываются в армию". -- "По моему, они
именно тогда подумают, что спешить незачем".

Английские газеты печатали военные сообщения обеих сторон. На западном
фронте немцам выпали большие успехи, бельгийские крепости пали, германские
армии шли на Париж. Но это Тонышевых не пугало. Русские войска имели не
меньшие успехи в Австрии и вторглись в Восточную Пруссию. Алексей Алексеевич
и Нина Анатольевна с гордостью говорили друг другу, что именно русская армия
возьмет штурмом Берлин. Победа под Гумбинненом привела их в совершенный
восторг; они за обедом выпили шампанского. 370

Единственная опасная часть дороги, из Нью Кэстля в Берген, прошла тоже
благополучно. В Северном море действовали германские подводные лодки; все
говорили о минах Уайтхэда, о минных полях, о тральщиках, -- теперь штатские
люди постоянно употребляли военные слова. Ночью пассажиры не раздевались и
держали рядом с собой спасательные пояса. Погода была очень плохая. Пароход
шел без огней, и его сильно качало. Нина Анатольевна лежала больная в
гостиной. Алексей Алексеевич, сидя рядом с ней, говорил, что нет худа без
добра: в такую погоду и подводным лодкам работать трудно. Около полуночи
вдруг раздался страшный грохот. Все вскочили с мест, произошел переполох. Но
оказалось, что это от качки свалился в столовой шкаф с посудой.

В великолепном Стокгольме, жившем почти нормальной жизнью, они в
"Гранд-Отеле" набросились на немецкие газеты. Их уверенный тон очень
раздражил Тонышевых. В Германии тоже не сомневались в полной победе: падение
Парижа обеспечено, скоро будет заключен победный мир. Оказался, кроме
Мольтке, еще военный гений: фон Клук. -- "Становится наслаждением быть
немцем!" -- писал Гарден, и даже ненавидевшие его антисемитские газеты
сочувственно цитировали его статьи. Алексей Алексеевич только пожимал
плечами: "Совсем посходили с ума, проклятые швабы"! -- Перед отъездом в