Чтение 73–й страницы книги ~Открытая книга~

длинный день, неизбежно натыкаются на тайную преграду - вот что было теперь
совершенно ясно для меня, и я не могла не заговорить об этом. Возможно, что
это был плохой агитационный прием, но в ту минуту я очень мало думала о
приемах, а просто говорила о том, что лежало у меня на душе. Кажется, я
довольно удачно срезала какого-то толстомордого, который сунулся из толпы и
крикнул:

- Чего уши развесили? Или еще не надоело этих балакирей слушать?

В общем, мне удалось уговорить снопоносов вернуться. Мы условились, что
на Графскую поедет только старшина артели с тем, чтобы выяснить, правда ли,
что единоличники платят за поденщину больше. Зная экономическое положение
местного крестьянства, можно было не сомневаться в том, что этот слух пущен
с единственной целью: подорвать уборку совхозного урожая.

Я вернулась на Главный Хутор и прежде всего отправилась к директору
рассказать историю со смазочным маслом, которая особенно возмутила меня. Но
директор с секретарем парткома уехали на один из отдаленных участков. Я
приняла душ, зашла к больным. Потом поужинала, едва справляясь с
сонливостью, внезапно разлившейся по телу, торопливо разделась, легла - и не
уснула. Среди множества острых впечатлений минувшего дня лицо Клавы
Борисовой, расстроенное, взволнованное, с полными слез глазами, явилось
передо мной как живое. Верно ли я поступила, отложив операцию? Что, если
начнется общее заражение крови? Машина ушла за Борисовой в восемь часов,
сейчас одиннадцать, а Катюша все не стучит - стационар помещался в первом
этаже, и когда нужно было меня вызвать, Катюша стучала в потолок палкой от
швабры.

Окно смутно виднелось в темноте. Распахнуть бы окно, чтобы ворвалась в
комнату ночная свежесть. Вдохнуть ее полной грудью, чтобы остановилось на
мгновение сердце! Замерзнуть, а потом, согревшись под одеялом, уснуть - так
я бывало и делала, когда не спалось. Да нет, куда там! Откроешь окно, и
войдет в комнату горячее дыхание песчаных пустынь. Суховей несется по
дорогам и без дорог, шагает по крышам, треплет палатки, входит вместе с
людьми в их дома, врывается в их короткие, беспокойные сны.

Я задремала, кажется, на пять минут, а открыла глаза - и оказалось, что
слабый утренний свет уже бродит где-то далеко в степи.

Катя постучала - это значило, что привезли Борисову...

Только что я осмотрела Клаву и сидела подле нее, думая, что хорошо бы
все-таки еще хоть часок подремать, очень довольная, что мое лечение помогло
и что почти наверно удастся избежать ампутации или в самом крайнем случае
придется отнять один палец, - когда за окном послышался шум подъехавшей
машины. Раздались приглушенные голоса: "Да поворачивай же! Слева поддержи!
Осторожно!"

Потом внесли Данилу Степаныча - на тенте, с перекатывающейся головой, с
открытыми, ничего не видящими глазами.

КОРОЧКА ХЛЕБА

Это было к вечеру. Я вытирала Даниле Степанычу руки одеколоном и вдруг
почувствовала, что пальцы его руки дрогнули и слабо пожали мои.

Темная майка была наброшена на абажур переносной лампы, чтобы свет не
беспокоил больного. Я откинула майку и нагнулась над ним. Глаза были
открыты.

- Данила Степаныч!

Это было так, будто, спотыкаясь, с трудом узнавая давно покинутый мир,
он ощупью возвращался откуда-то издалека.

- Данила Степаныч, это я, Таня. Вы слышите меня?

Молчание.

- Вы были больны, а теперь поправляетесь.

Я стала читать ему вслух и вдруг заметила, что он не слушает, думает о
чем-то своем.

- Хотите отдохнуть, Данила Степаныч?

Он покачал головой.

- Я вот думаю... Ведь вам еще не прислали нового фельдшера?

- Нет.

- Может быть, стоило бы поговорить о Машеньке в крайздравотделе?

- Ах, черт побери! Да как же это не пришло мне в голову? В самом деле!
Буду в Сальске, поговорю с Дроздовым, - сказала я, хотя это было сложно: без
серьезного повода перевести фельдшера из Анзерского посада в Сальский
райздрав.

- Вы напишете ей об этом?

- Непременно.

С тех пор мы часто беседовали о Маше, и хотя я, разумеется, не могла
записать наши разговоры в "графе назначений", они действовали на Данилу
Степаныча лучше любого лекарства.

Суховей утих, мой стационар опустел во время уборки, и у меня вдруг
оказалось так много свободного времени, что я снова принялась за своих
светящихся вибрионов.

Это было не впервые, что, встречаясь с неразрешимыми - так мне казалось
- затруднениями, я перелистывала записи лекций Павла Петровича и всегда
находила в них что-нибудь неожиданное, выходящее далеко за пределы учебников
и общепринятых курсов.

Был случай, когда, занимаясь у Заозерского, я наткнулась на мысль,
которая помогла мне справиться с первой научной задачей. Но сейчас...
Сколько ни перелистывала я три самодельные тетради - о свечении вибрионов не
нашлось ничего. Зато в самую раннюю тетрадь была вложена одна из сказок,
которые уже совсем давно, в детские годы, рассказывал мне Павел Петрович, и
я с интересом принялась разбирать корявые детские строки:

"И ночной сторож послал свою дочку в аптеку: "Аптекарь будет предлагать
тебе самые лучшие микстуры и мази. Но ты попроси у него лекарство, которое
называется "чудесная плесень"... "

Комната старого доктора вспомнилась мне под столом, на окнах, на шкафу
- везде лежали медицинские журналы и книги. На одном подоконнике стоял
микроскоп, а на другом в старом, треснувшем стакане всегда лежало что-нибудь
заплесневелое - кусочек сыра или хлебная корка.

Но что же Павел Петрович думал о плесени, которая во все времена и у
всех народов внушала лишь отвращение? Он думал - это я помнила ясно, - что в
обыкновенной зеленой плесени содержатся какие-то целебные силы. А что, если
поставить опыт в моей маленькой лаборатории?

...На этот раз я не воображала, что вижу сон, не мчалась ночью с
пробирками в кастрюльке к доктору Дроздову - он как раз был в зерносовхозе,
- не сидела до утра, боясь, что пробирки погаснут. Я села писать статью, и
горы исписанной и разорванной бумаги появились в моей комнате на столе, под
столом, на окне, на кровати. Каждая фраза в отдельности еще выходила кое-как
сама по себе, но соединять их... это была тяжелая, почти физическая работа!
И когда эта статья, каждая страница которой написана не чернилами, а, можно
сказать, кровью, была наконец закончена, я разорвала ее, потому что мне
пришло в голову попробовать "передать" свечение от холероподобного к
настоящему холерному вибриону...

Однажды - это было уже поздней осенью - я сидела подле Данилы Степаныча
и читала "Британский журнал патологии". Доктор Дроздов, застав меня как-то
за самоучителем английского языка, прислал мне несколько старых номеров
этого журнала. В этот день чтение шло медленно, и не только потому, что
приходилось ежеминутно заглядывать в словарь, но и по другой, более важной
причине. В кармане моего халата лежало письмо от Андрея.

Данила Степаныч, решавший шахматную задачу, отложил ее и тяжело
вздохнул.

- Что случилось, Данила Степаныч?

- Скажите, Татьяна, вы не думаете... Только, пожалуйста, откровенно
скажите! Вы не думаете, что моя болезнь могла повлиять на какие-нибудь
психические центры?

- Еще новости! Откуда такие мысли?

Репнин снова вздохнул и, не ответив, повернулся к стене.

- Вы не будете сердиться, Татьяна?

- Честное слово, не буду.

Он мрачно уставился в потолок.

- Я вам до сих пор не говорил, потому что надеялся, что это пройдет,
хотя у меня вообще тонкий нюх, и если бы запаха не было, я бы не подумал,
что это именно плесень. Но потом я обнаружил, что мне начинает казаться,
именно когда входите вы, и тогда стало ясно, что это галлюцинация, только не
звуковая или зрительная, а нюхательная, наверно, такая бывает. А раз
появилась галлюцинация... Что с вами?

Я чуть не упала со стула от смеха... Он приподнялся на локте и с
беспокойством посмотрел на меня.

- Это не галлюцинация, Данила Степаныч, от меня действительно пахнет
плесенью. Катя мне еще вчера сказала об этом. У меня сейчас такая работа - я
изучаю плесень. А плесень бывает разная: одна растет на сыром кирпиче,
другая на щепке, а третья на разбитом цветочном горшке, выброшенном на
помойку. Вот я и подбираю эти предметы и, случается, таскаю с собой. Но
сейчас у меня как раз ничего такого нет. - Я вывернула карманы халата. - Так
что одно из двух: либо я уже пропахла насквозь, либо у вас выработалось
нечто вроде условного рефлекса.

- А зачем вы изучаете плесень? Объясните, Татьяна. Вы думаете, я не
пойму?

- Да тут и понимать нечего, настолько это просто! Жил некогда в
маленьком захолустном городке старый врач, который занимался, насколько это
было в его возможностях и силах, микробиологией. Возможности были тогда
небольшие: микроскоп, два десятка пробирок да медицинские журналы, которые
он выписывал из Москвы и Петрограда. Он был очень болен и очень стар уже и в
те годы, когда я десятилетней девочкой познакомилась с ним. Много лет -