свидетельству и моим барским манерам я без труда прослыл за важную
персону. Вскоре я втерся в общество самых высокопоставленных сеньоров,
которые представили меня великому герцогу. Мне выпало счастье ему
понравиться. Тогда я принялся усердно ходить к нему на поклон и изучать
его. Внимательно прислушиваясь к тому, о чем беседовали царедворцы, я
разузнал из их разговоров, какие у него наклонности. Между прочим, я
заметил, что он любит шутки, анекдоты и остроты. Это определило линию
моего поведения. С утра я заносил на свои таблички (*109) забавные
истории, которые намеревался рассказать герцогу в течение дня. Я знал их
превеликое множество; могу сказать, что у меня был их целый мешок. Но хотя
я расходовал их экономно, однако же мешок мало-помалу пустел, так что мне
пришлось бы повторяться или обнаружить перед всеми, что запас моих историй
исчерпан, если б мой гений, тороватый на всякие выдумки, не снабдил меня
таковым в изобилии: я стал сочинять любовные и комические побасенки,
которые весьма забавляли герцога, и, как это нередко бывает с
профессиональными остряками, начал с утра записывать шутки, которые днем
выдавал за экспромты.
Впрочем, я охотно сознавался, что мои стихи никуда не годятся, а потому их
никто и не критиковал, но сомневаюсь, чтоб они могли воспользоваться у
герцога большим успехом, если б оказались лучше. Он, видимо, и так был ими
вполне доволен. Вероятно, самый сюжет мешал ему находить их дурными. Как
бы то ни было, а государь незаметно проникся ко мне таким расположением,
что это вызвало недовольство придворных. Они попытались разузнать, кто я.
Но это им не удалось. Они выяснили только, что я был раньше ренегатом, и
не преминули доложить об этом герцогу в надежде мне повредить. Но это не
увенчалось успехом; государь приказал мне точно описать мое путешествие в
Алжир. Я повиновался, и мои приключения, которые я не стал скрывать от
него, весьма его позабавили.
вам и намерен доказать свое расположение поступком, который убедит вас в
этом. Вы будете поверенным моих тайн, и для начала я скажу вам, что
влюблен в супругу одного из своих министров. Эта самая обаятельная и в то
же время самая добродетельная дама при моем дворе. Погруженная в свою
домашнюю жизнь, всецело преданная супругу, который ее боготворит, она как
бы не замечает шумного восхищения, которое ее чары вызывают во Флоренции.
Судите сами, как трудна такая победа. Но хотя эта красавица и неприступна
для поклонников, однако же согласилась несколько раз внять моим вздохам.
Мне удалось поговорить с ней без свидетелей. Ей ведомы мои чувства. Не
могу похвалиться тем, что внушил ей взаимность; она не дала мне повода
льстить себя столь приятной надеждой; тем не менее я не отчаиваюсь
понравиться ей своим постоянством и той осторожностью, которую тщательно
соблюдаю.
Вместо того чтоб безудержно следовать своему влечению и воспользоваться
прерогативами монарха, я скрываю от всех тайну своей любви. Меня побуждает
к такой щепетильности уважение к Маскарини: это супруг той особы, которую
я люблю. Его усердие и преданность, а также его заслуги и честность
обязывают меня к такому скрытному и осторожному поведению. Я не желаю
вонзать кинжал в грудь этого несчастного супруга, объявив себя поклонником
его жены. Мне хотелось бы, если это только возможно, чтоб он никогда не
узнал о пламени, которое меня сжигает, ибо убежден, что он умер бы с горя,
если б услыхал то, что я вам сейчас сказал. А потому я держу в секрете
свои намерения и решил воспользоваться вашими услугами, чтоб передать
Лукреции, как я страдаю от той узды, которую на себя наложил. Нисколько не
сомневаюсь, что вы прекрасно справитесь с этим поручением. Сойдитесь
поближе с Маскарини; постарайтесь завязать с ним дружбу; навещайте его и
добейтесь возможности свободно общаться с его женой. Вот чего я жду от
вас, и уверен, что вы выполните это со всей ловкостью и осторожностью,
каковых требует столь деликатная миссия.
его доверие и споспешествовать успеху его пламенного увлечения. Вскоре я
сдержал слово. Я не пожалел ничего, чтоб понравиться Маскарини, и легко
добился этого. Польщенный тем, что фаворит государя старается снискать его
дружбу, он сам пошел мне навстречу. Двери его дома раскрылись передо мной;
я получил свободный доступ к его супруге и, смею сказать, так искусно
играл свою роль, что у него не возникло никаких подозрений относительно
порученных мне переговоров. Правда, он был не слишком ревнив для итальянца
и, полагаясь на добродетель Лукреции, нередко запирался в своем кабинете и
оставлял меня с нею наедине. Сперва я повел дело честно. Я объявил даме о
любви великого герцога и сказал, что пришел исключительно для того, чтоб
говорить с ней об этом государе. Насколько мне показалось, она не была
увлечена им, однако тщеславие мешало ей отвергнуть его вздохи. Ей
доставляло удовольствие слушать их, но отвечать на них она не думала.
Лукреция отличалась благонравием, но все же была женщиной, и я заметил,
что добродетель ее невольно сдавалась перед блестящей перспективой видеть
монарха у своих ног. Словом, герцог мог уже уповать, что покорит Лукрецию,
не прибегая к силе, подобно Тарквинию, но одно обстоятельство, которого он
меньше всего ожидал, расстроило, как вы сейчас узнаете, его надежды.
усвоил в бытность свою у турок. Лукреция была прекрасна. Забыв, что мне
следует ограничиться исключительно ролью посланца, я заговорил от своего
имени. В самой куртуазной форме предложил я даме свои услуги. Но вместо
того чтоб вознегодовать на мою дерзость и ответить мне в сердцах, она
сказала с улыбкой:
старательного посредника. Вы служите ему с такой честностью, на которую
невозможно нахвалиться.
этом с такой щепетильностью? Прошу вас, оставим в стороне рассуждения: я
знаю, что выводы клонятся не в мою пользу, но руководствуюсь сейчас только
своим чувством. Не думаю, чтоб в конечном счете я был единственным
наперсником, который когда-либо предавал своего государя в любовных делах.
Знатные сеньоры нередко находят опасных соперников в лице своих Меркуриев
(*110).
никто, кроме монарха, не посмеет до меня коснуться. Примите это к
сведению, - продолжала она, принимая серьезный тон, - а теперь давайте
переменим разговор. Я охотно согласна забыть то, что вы мне только что
сказали, с условием, чтобы вы никогда больше не держали мне подобных
речей; иначе вам придется в этом раскаяться.
я не перестал твердить жене Маскарини о своей страсти. Я даже еще с
большим пылом, чем раньше, добивался того, чтоб она ответила на мои нежные
чувства, и был настолько дерзок, что позволил себе некоторые вольности.
Тогда эта дама, обидевшись на мои речи и мусульманские замашки, перешла в
решительное наступление. Она пригрозила, что уведомит великого герцога о
моей наглости и попросит наказать меня по заслугам. Тут уж я взбеленился
на эти угрозы. Любовь превратилась в ненависть, и я решил отомстить жене
Маскарини за ее презрение ко мне. Я отправился к мужу и, взяв с него
клятву, что он меня не выдаст, уведомил его о шашнях между герцогом и
Лукрецией, которую не преминул выставить безумно влюбленной в государя,
дабы придать сцене побольше живости. Во избежание несчастья министр без
дальнейших околичностей запер свою супругу в потайном помещении и приказал
доверенным лицам строжайше стеречь ее Пока ее окружали аргусы, наблюдавшие
за ней и мешавшие снестись с великим герцогом, я с грустным видом
посоветовал этому государю больше не думать о Лукреции. Я сказал ему, что
Маскарини, видимо, проведал обо всем, раз он вздумал наблюдать за женой;
что я не знаю причины, побудившей его заподозрить меня, так как я,
казалось, вел себя все время с большой предусмотрительностью и что, быть
может, дама сама призналась во всем супругу и по уговору с ним дала себя
запереть, дабы избежать преследований, оскорблявших ее добродетель. Герцог
сильно огорчился моим донесением. Я был тронут его печалью и не раз
раскаивался в своем поступке, но было уже поздно. Признаюсь, впрочем, что
я испытывал злорадство, думая о том, как наказал гордячку, презревшую мои
желания.
людей и в особенности для испанцев, когда однажды великий герцог обратился
ко мне и еще к пяти или шести придворным:
злоупотребившего доверием своего государя и вознамерившегося похитить у
него возлюбленную?
этих итальянцев, проявивший наибольшую гуманность, сказал, что было бы
вполне достаточно сбросить преступника с высокой башни.
убежден, что испанцы в подобных случаях не менее строги, чем итальянцы.
клятвы, либо жена его нашла способ уведомить герцога о том, что произошло
между нами. Охватившая меня тревога отразилась на моем лице. Но, сколь я
ни был взволнован, однако же ответил герцогу твердым голосом:
простили бы наперсника и своей добротой зародили бы в его душе вечное
раскаяние в том, что он их предал.
великодушие; прощаю предателя, тем более, что мне некого винить, кроме
себя самого, так как я доверился человеку, которого не знал и в котором
имел основания сомневаться после того, что мне о нем говорили. Дон
Рафаэль, - добавил он, - моя месть будет заключаться в следующем: