Чтение 73–й страницы книги ~Киммерийское лето~

- во всяком случае, самой его начать. Если бы Ника сама захотела...

- Она захочет, жди! - мрачно посулил Иван Афанасьевич.

Нет, рассчитывать на жену не приходилось. Да и трудно ей было бы, в
самом деле, говорить с дочерью на такую тему; тут, пожалуй, скорее ему -
отцу, мужчине - следовало взять на себя трудную задачу восстановления
семейного мира.

Он обдумывал это день, другой. А потом вдруг понял, что тоже боится
разговора с дочерью; ему с беспощадной отчетливостью стало ясно, что он
ничего не сможет ей сказать...

Это было страшное открытие. Чего же тогда стоят все его убеждения -
логичные, жизненно оправданные и опирающиеся на долгий реальный опыт, - если
он не решается теперь изложить их честно и открыто, заранее капитулируя
перед шестнадцатилетней, не нюхавшей жизни девчонкой? Впрочем, он не хотел
сдаваться так скоро, убеждал себя, что это не капитуляция, а просто трезвый
подход к делу; в самом деле, смешно думать, что дочка его поймет. Нужно не
один пуд соли съесть, чтобы начать разбираться в жизни и человеческих
поступках, а когда тебя растили в бархатной коробочке - черта с два
что-нибудь поймешь. Ничего, поумнеет! Но уверенности все равно не было - ни
в себе, ни в том, что дочь "поумнеет" так, как ему бы хотелось.

И он, всегда уверенный в себе, в правоте своих взглядов и поступков, в
правильности избранного пути, впервые в жизни растерялся, словно в его душе
внезапно вышел из строя какой-то вестибулярный аппарат и душа потеряла
ориентацию.

А время между тем шло, уже близился к концу январь. Иван Афанасьевич
оставил наконец в покое машину и стал ездить в министерство троллейбусом,
благо "четверка" доставляла его без пересадок почти до места. Освободившись
от руля, он теперь чуть ли не каждый вечер заходил в Дом журналиста и пил в
баре коньяк - это помогало переждать часы пик и заодно оттянуть постылый
момент возвращения домой. Скоро у него нашелся постоянный собутыльник из
внештатных литсотрудников, который угощался за его счет и в ответ угощал
всякими случаями из своей богатой журналистской практики, делился фронтовыми
воспоминаниями и жаловался на подлый характер какой-то травестюшки из ТЮЗа.

Однажды, это было уже в середине февраля, к Ратмановым явилась вечером
неожиданная гостья - баба Катя. Ее усадили пить чай, она выложила на стол
пирог собственной выпечки, но сама есть не стала: уже начался великий пост,
а тесто было сдобное, скоромное. Чай баба Катя пила по старинке - вприкуску,
с принесенным с собою фруктовым сахаром, шумно прихлебывая с блюдечка,
которое ловко держала на трех растопыренных пальцах. Чаевничая, она
поинтересовалась Никиными школьными делами, похвалила синий ковер, спросила,
почем плочено за занавески и скоро ли выйдет в министры Иван Афанасьевич.

- Хорошо у вас, прямо живи и радуйся, - одобрила она. - Только слышь,
Львовна, ты не обижайся, а вот образ нехорошо висит - в прихожей, и еще
нечистики рядом...

Елена Львовна улыбнулась:

- Это, Екатерина Егоровна, маски такие, африканские. А икона - ну,
видите ли, мы ее воспринимаем скорее как декоративный элемент.

- Да уж там алимент не алимент, а только образа положено в горнице
держать, в красном углу, - непреклонно возразила баба Катя. Допив чай, она
поставила на блюдце опрокинутую вверх донышком чашку и отодвинула к середине
стола. - Ну, благодарствую, почайпила. А у меня, Верунька, слышь, просьба к
тебе...

- Ко мне, баба Катя?

- К тебе, милая. Я чего хотела спросить - может, ты поночевала б у меня
недельку-другую? Мне, вишь, к племяннице бы надо съездить, в Калинине у меня
племянница, а нынче в больницу ее положили, так я поехала б, внуков-то
проведать. А комнату как бросишь? Без меня ить и цветы никто не польет, и
кенаря не покормят, - соседи-то там, сама знаешь, чистые аспиды, прости
господи...

Елена Львовна хотела было сказать, что зачем же Нике ночевать с
аспидами - цветы она может зайти полить раз в неделю, а кенаря привезти
сюда, пусть поживет, - но дочь ее опередила.

- Я с удовольствием, баба Катя, - объявила она. - Я просто переселюсь к
вам на это время, так даже удобнее - от школы близко, у меня будет больше
времени на занятия...

Через три дня она и переселилась. Вернувшись с работы, Елена Львовна
нашла записку:

"Мама! Баба Катя заходила сегодня в школу - она уезжает вечером, так
что сегодня я уже буду ночевать в Старомонетном. Я взяла простыни,
пододеяльник и маленькую подушку, а одеяло у нее есть, теплое. Если
что-нибудь еще понадобится, я приеду. Баба Катя обещала долго не
задерживаться, самое большее дней десять. До свидания - В.".

Десять дней, подумала Елена Львовна. Ника, наверное, с удовольствием
жила бы там до самого лета, пока можно будет уехать в Ленинград...

Иван Афанасьевич воспринял новость скорее с оптимизмом.

- Вот и ладно, - сказал он, - пусть поживет недельку одна, поразмыслит
там на досуге. А я к ней потом съезжу, поговорю.

- Смелый ты человек, - заметила Елена Львовна. - Если у тебя есть что
сказать дочери, почему ты не сделал этого раньше, а уговаривал меня?

- Я думал, тебе удобнее, как матери...

В следующую субботу, рассчитав время большой перемены, он позвонил в
школу и попросил вызвать Ратманову из десятого "А". После долгого ожидания в
трубке прозвучал встревоженный Никин голос:

- Я слушаю! Папа, это ты? Что-нибудь случилось?

- Нет-нет, ничего не случилось, - заторопился Иван Афанасьевич. -
Завтра домой не собираешься?

- Завтра? Нет, завтра не смогу, наверное, у меня масса уроков.

- Ну, понятно. Слушай, я тогда хотел бы к тебе заехать. Ты не против?

- Нет, почему же, - помолчав немного, сказала Ника. - Приезжай,
конечно. Ты... один хочешь приехать или с мамой?

- Один, один, мать ничего не знает. Я ей пока не говорил. Так я с утра,
часикам к одиннадцати?..

В эту ночь он долго не мог заснуть, обдумывая предстоящий разговор, и
встал невыспавшийся и разбитый. В зеркале, когда он брился, отразилось лицо
старика - одутловатое, обесцвеченное нездоровой кабинетной бледностью, с
набрякшими подглазьями. "А ведь осталось-то не так уж и много, - подумал
вдруг он с какой-то равнодушной жалостью к себе, с сожалением о всей своей
такой удачливой и такой неудавшейся жизни. - Что ни говори, а пятьдесят пять
для нашего брата - это если не потолок, то где-то совсем близко..." Он
вспомнил своего отца, в шестьдесят семь лет подавшегося на Магнитострой и
еще успевшего там походить в ударниках; вспомнил деда, который году в
двадцать пятом рассказывал о том, как слушал на сходке манифест об отмене
крепостного права. И как рассказывал - живо, образно, с прибаутками! Да, а
по статистике мы теперь живем дольше - хоть это утешение...

- Я сейчас к Веронике поеду, вчера с ней договорился, - неожиданно для
самого себя сказал он вдруг жене за завтраком.

- Ты, значит, все-таки решил выяснить отношения.

- Да, решил!

Елена Львовна долго молчала, катая хлебные крошки, потом, не глядя на
мужа, сказала:

- Иван, я боюсь этой вашей встречи, не нужно...

- Нет, нужно.

- Послушайся меня, Иван, у женщин есть интуиция...

- Да, да, - нетерпеливо, уже повышая голос, прервал Иван Афанасьевич, -
слыхал, знаю! Жена Цезаря уговаривала его не идти в сенат - ей приснился
плохой сон. Что ты предлагаешь - терпеть такое и дальше?

- Лучше терпеть, - негромко, упрямо сказала Елена Львовна, - чем
услышать то, что Ника тебе скажет.

- Ну, а я предпочитаю услышать! - Иван Афанасьевич швырнул салфетку и
встал, резко отодвинув стул. Стул упал, зацепившись за ворс ковра, Иван
Афанасьевич не поднял его и вышел, хлопнув дверью.

По пути он заехал в кондитерскую, взял торт - большой, шоколадный,
какие обычно покупал Нике на дни ее рождения. Через полчаса, держа на отлете
громоздкую квадратную коробку, он пересек знакомый двор в Старомонетном и
позвонил у двери, обитой драной клеенкой. Из-под клеенки неопрятными лохмами
торчал войлок, и он подумал, что комната Егоровны - он никогда в ней не
бывал - тоже должна быть такая же убогая. "А Вероника торчит тут уже целую
неделю, - подумал он, брезгливо оглядывая дверь. - Тоже своего рода
демонстрация..."

Он старался настроить себя агрессивно, заряжаясь отеческой строгостью;
но когда гнусная дверь распахнулась и он увидел перед собой Нику - вся его
агрессивность вдруг улетучилась, и он снова почувствовал себя очень старым и
очень усталым.

- Ну, как ты тут? - бодро и фальшиво сказал он и шагнул через порог,
протягивая Нике коробку с тортом. - Это гостинец тебе, держи...

- Спасибо, папа, - тихо отозвалась Ника и - после секундного колебания,
как ему показалось, - поцеловала его в щеку. Он уже протянул руку, чтобы
обнять ее и прижать к себе, как обычно делал, возвращаясь из очередной
командировки, но не решился и коротким, почти боязливым движением коснулся
ее плеча.

Войдя в комнату, он огляделся, - жилище Егоровны оказалось лучше, чем
он ожидал, тут было даже по-своему уютно. Пестрый лоскутной коврик на стене
у постели, кухонный шкафчик вместо стола и высокий (такие выпускались
мебельной промышленностью до войны) буфет с отстающей местами фанеровкой
напомнили Ивану Афанасьевичу что-то бесконечно далекое, связанное с его
юностью.

- Обстановочка историческая, - сказал он, - интерьер начала тридцатых
годов, хоть фильм снимай.

- Ничего, здесь тихо - хорошо заниматься, а соседи мне совсем не
мешают...

Ника, явно нервничая, развязала коробку с тортом, спросила, не хочет ли