зычный насмешливый хохот. Пикадоры преградили путь быку, тыча в него
своими тупыми пиками. Опять пестрые бандерильи! Некоторые для пущего
веселья были снабжены потешными ракетами, которые с треском и шипом
взрывались на его живом теле, впивались ему в шею, спину, бока. От боли и
оскорбления его мимолетный приступ разума, так возмутивший толпу, перешел
в слепую ярость, подобавшую могучему животному в этой смертной игре.
Лошадь и всадник уже валялись на арене. Один зазевавшийся капеадор был
поднят на рога и тяжело грохнулся наземь. Но взбесившегося быка удалось
отвлечь от неподвижного тела, пользуясь его ненавистью к красному цвету;
поверженный был поднят и унесен с арены под громкие аплодисменты. Надо
сказать, что я так и не понял, к кому они относились: к потерпевшему или к
яростному быку - возможно, к тому и другому. Мария да Круц то хлопала в
ладоши, то быстро-быстро крестилась, бормоча что-то на своем родном языке,
по всей вероятности молитву за здравие незадачливого капеадора.
нескольких ребер и сотрясением мозга.
"ах" и приветствиями, свидетельствовавшими о его популярности; в то время
как все остальные жались к барьеру, он остался на арене один на один с
истекающим кровью разъяренным быком. Я обратил на него внимание еще во
время процессии, ибо мой глаз немедленно отличает красивое и элегантное от
обыденного. Юноша лет восемнадцати или девятнадцати, Рибейро и вправду был
писаный красавец. Под черными волосами, спадавшими ему на самые брови,
виднелось точеное, типично испанское лицо, на котором играла едва заметная
улыбка, возможно, вызванная приемом, оказанным ему зрителями, а возможно,
говорившая лишь о презрении к смерти и о сознании своей смелости; при этом
черные его глаза смотрели серьезно и спокойно. Вышитая курточка с
наплечниками и сужавшимися к запястью рукавами (ах, крестный
Шиммельпристер некогда наряжал меня в точно такую) шла ему не меньше, чем
мне в те далекие времена.
одной из них он держал вынутый из ножен блестящий дамасский клинок,
держал, как трость на прогулке. Другою прижимал к себе пунцовый плащ.
Впрочем, дойдя до середины уже взрытой и окровавленной арены, он бросил
кинжал в песок и только слегка помахал плащом в направлении быка, всеми
силами пытавшегося стряхнуть с себя бандерильи. Затем он встал неподвижно,
с чуть заметной улыбкой, серьезным взглядом следя за несущимся на него
зловещим мучеником, для которого он был единственной целью, словно
одинокое дерево для удара молнии. Он стоял как вкопанный - слишком долго,
несомненно, слишком долго. Надо было хорошо знать его, чтобы с ужасом не
думать: еще секунда - и он будет сбит с ног, вспорот, убит, растоптан. Но
вместо этого произошло нечто удивительно грациозное, тонко продуманное,
прекрасное. Рога уже коснулись его, на них повис кусок вышивки с куртки,
когда одно-единственное, почти неприметное движение, передавшееся красному
плащу, заставило эти орудия смерти ударить туда, где его уже не было, ибо
один неуловимый шаг - и он стоял сбоку от чудовища; бык и фигура человека
с рукой, вытянутой вдоль черной спины, туда, где рога целились в
извивающийся алый плащ, слились в одну дивную группу. Толпа повскакала с
мест и с криком: "Рибейро!" и "toiro" - разразилась овацией. Я захлопал в
ладоши, то же самое сделала и иберийская пава с бурно вздымающейся грудью.
человек", то на нее, ибо эта женщина, суровая и стихийная, становилась для
меня все более неотделимой от кровавой игры там внизу.
трюками; мне уже стало ясно, что все дело здесь в грациозных позах перед
лицом опасности, в пластическом единении изящества и могучей силы.
отворотился от Рибейро и тупо уставился в землю, а его партнер, вдруг
повернувшись к нему спиной, опустился на колени в песок, тотчас же легко
вскочил и пошел на него, склонив голову, высоко подняв одну руку и волоча
за собой красный плащ. Это выглядело очень смело, но он был уверен, что
рогатый глупец хоть на мгновенье да оцепенеет. В другой раз, мчась впереди
быка, он почти упал, но удержался на вытянутой руке, далеко отставив
другую с бьющимся в воздухе плащом, неизменно повергающим в ярость его
четвероногого противника, и тотчас же легким движением перескочил через
его спину. Опять раздались оглушительные аплодисменты, за которые он не
благодарил, считая, что они в такой же мере относятся к toiro, а этот
последний не имел вкуса ни к славе, ни к благодарности. Хотя мне даже
казалось, что он ощущает непристойность такого обхождения с жертвенным
животным, до того, на вольном пастбище, знавшим лишь почтительную
учтивость. Но в этом и была соль, которой здесь по-народному приправляли
благоговенье перед кровью.
на одно колено, все тем же приглашающим жестом распластал перед собой плащ
и стал в упор глядеть, как бык, изготовившийся к нападению, приближается к
нему неуклюжим галопом. Он подпустил его совсем близко, вплотную, точно
рассчитав секунды, схватил с полу кинжал и молниеносно вонзил в его холку
блестящий узкий клинок почти по самую рукоятку. Бык осел, перекатился с
боку на бок, на мгновенье зарылся рогами в песок, словно это был пунцовый
плащ, затих, и глаза его остекленели.
с плащом под мышкой он идет на цыпочках, словно стараясь потише отойти в
сторонку, и оглядывается на свою бездыханную жертву. Но уже во время этой
короткой схватки не на жизнь, а на смерть вся публика, как один человек,
встала, бурей аплодисментов приветствуя быка - героя страшной игры,
который так мужественно вел себя после того, как вначале сделал было
попытку удрать с арены. Овация продолжалась до тех пор, пока упряжка мулов
не увезла огромную тушу. Рибейро шел рядом с повозкой, воздавая последнюю
почесть своему противнику. На арену он уже не возвратился. Под другим
именем, в другой жизненной роли, как часть двуединого образа, суждено было
мне встретить его несколько позднее. Но об этом в свое время и на своем
месте.
сражавшиеся с ними. Один, например, всадил свой кинжал столь неумело, что
бык не упал, хотя из него потоком хлынула кровь. Он стоял в такой позе,
словно его рвало, расставив ноги, далеко вытянув шею, извергая в песок
широкую струю крови, - неприятная картина. Ражий матадор, не в меру
франтоватый и очень важничающий, вынужден был дать ему еще "удар
милосердия", так что из тела быка торчали уже рукоятки двух кинжалов. Мы
ушли.
я, впервые видели сегодня. Он долго говорил о древнем римском веровании
(*31), спустившемся с вершин христианства до почитания не в меру
кроволюбивого бога, культ которого едва не стал поперек дороги культу
господа нашего Иисуса Христа как мировой религии, ибо тайны его были очень
по сердцу народу. Новообращенных, согласно этому верованию, крестили не
водой, но кровью быка, который, возможно, сам был богом и оживал в каждом,
пролившем его кровь. В этом учении было какое-то извечное единство, нечто
объединяющее жизнь и смерть в неделимое целое, и таинства его тоже
зиждились на равенстве и единстве убийцы и убиенного, топора и жертвы,
стрелы и цели... Я слушал профессора не слишком внимательно и лишь
постольку, поскольку это не мешало мне смотреть на женщину, чья красота и
сущность так ярко проявились на этом народном празднике, который, вернув
ее к себе самой, сделал тем более достойной восхищенного созерцания. Грудь
ее сейчас была спокойна. А я хотел вновь видеть ее вздымающейся.
спектакля. Тем отважнее я решил исполнить наконец ее настойчивое
требование и, благословись, вручить ей рисунки, которые она заранее
считала своей собственностью: голую Заза со спущенными на уши волосами
Зузу. На следующий день я снова был приглашен завтракать у Кукуков.
позволило мне надеть пальто, во внутренний карман которого я положил
свернутые трубочкой рисунки. Хуртадо тоже был там. За столом разговор
вращался вокруг вчерашних впечатлений, и я, чтобы сделать приятное
профессору, стал расспрашивать его о "вышедшей в тираж" религии, к которой
с вершин христианства спускалась прямая дорожка. Многого он ко вчерашнему
добавить не сумел и только возразил мне, что далеко не все ее обряды
"вышли в тираж", так как подлинно народные священнодействия искони
дымились жертвенной кровью, кровью бога, и пояснил мне связи, существующие
между закланием жертвы и вчерашним кровавым празднеством. Я взглянул на
грудь хозяйки дома, не вздымается ли она.
последний визит, так как день моего отъезда был совсем близок. Вместе с
профессором и сеньором Хуртадо, отправлявшимися обратно в музей, я сел в
вагончик канатной дороги и уже в нижней части города простился с ними,
выразив надежду на то, что благосклонная судьба в недалеком будущем
позволит мне снова насладиться их обществом. Для вида я направился к
"Савой паласу", но, зайдя за угол, огляделся по сторонам, повернул обратно
и сел в тот же вагончик, отправляющийся наверх.
по-осеннему мягкая и солнечная. У донны Марии-Пиа был час сиесты. Я не
сомневался, что найду Зузу в садике за домом, куда из палисадника вела
посыпанная гравием дорожка. В середине маленького газона цвели далии и
астры. В глубине, по правую руку, олеандровые кусты защитным полукругом
опоясывали скамейку. Моя милая сидела там под сенью олеандров в платье,
похожем на то, в котором я увидел ее впервые, свободном, как она любила, в
голубую полоску, с кушаком из той же материи и кружевным шитьем на
полудлинных рукавах. Она читала книгу и не оторвалась от нее, не подняла
на меня глаз, хотя, конечно, слышала мои осторожные шаги, пока я не встал
Эриксон Стивен
Влодавец Леонид
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Володихин Дмитрий
Володихин Дмитрий