пыльного чулана, куда ты спрятался от гулов мира. На тебе блеск
исторического творчества, блеск Божией десницы. Ты многое сделал и сделаешь
больше. Ты займешься конструированием новой партии, на которую обопрется
Избранник. Займешься подбором людей, созданием штаба, открытием региональных
отделений. У тебя будут деньги, в твоих руках будет пресса. В кратчайшие
сроки мы создадим движение, наречем его именем русского тотемного зверя и
отбросим с политической арены купленных демократов и допотопных беспомощных
коммунистов. Мы создадим могучий рычаг, с помощью которого Избранник начнет
свою революцию. Но до этого мы должны взрывами раскачать полусонный народ,
довести его до истерики. Мы обязаны объяснить войскам, почему они должны
войти в Грозный, превратив его перед этим в руины. Мы должны показать народу
Избранника, прилетевшего в Чечню принимать парад Победы. Мы должны добиться
у Истукана, чтобы он отрекся от власти, а благодарный народ на выборах
вручил эту власть Избраннику. И что тут поделать, если для этого требуется
пролитие крови. И мы ее прольем?
нашем разговоре!.. Пойду в газету и сделаю заявление в прессе!..
них остывают и меркнут спирали. Гречишников тихо, счастливо смеялся.
взрывы, какие чеченцы? Маленький шантажист и пройдоха, специалист по
фальшивым авизо? Ну хочешь, мы его арестуем и снимем с него показания?..
Успокойся, дружище? Ты устал, твои нервы изношены? Право слово, поезжай,
отдохни? Хоть в Кению, хоть на Лазурный берег или в свой мистический Псков?
Вот деньги, этого хватит на отпуск, - он достал из ящика пухлый конверт, в
котором, как слиток меди, зеленели доллары. - Спасибо, что заглянул? Я
сейчас должен ехать к Избраннику?. Будем обсуждать рождение новой партии? -
Он приобнял Белосельцева, проводил до дверей.
стрекозиным блеском скользящих лимузинов, за которыми, нежно-розовая,
вздымалась кремлевская стена и над ней, сквозь деревья, белоснежно
проступали соборы. Изумлялся наваждению, которое недавно пережил. Поддался
сначала на шантаж наглого молодого чеченца, а потом на дружеский, хотя и
жестокий розыгрыш Гречишникова, решившего посмеяться над его мнительностью и
склонностью к панике. Слава богу, дурацкая история кончена, и он,
успокоенный, движется по Москве, огромной, необъятной, с бесчисленными
жизнями, каждая из которых, словно маленькая ракушка, прилепилась к каменным
твердыням. Город шумел, переливался, источал в небеса стеклянный, тающий
воздух, не замечал Белосельцева, и тот радовался, ощущая себя безвестной
частичкой любимого, вечного города.
огненно-желтые, как осветительные приборы, глаза Гречишникова, и понял, что
тот знает о взрывах, готовит их, что между ним и чеченцем существует
жестокая связь и город, который безмятежно переливается вспышками стекла,
золотом соборов, мелькающими в автомобилях лицами, заминирован, доживает
свои последние часы и минуты.
посредине уродливой вспышкой, рушился в реку железными фермами, осыпая мусор
машин, пешеходов, и река кипела от раскаленного железа и камня, и в нее, как
град, выбивая пузырьки, расходящиеся круги, падали с неба перевернутые
лимузины, валились сломанные фонарные столбы, оседали клочки обугленных
флагов.
от тупого взрыва, ломались угловые купола, открывался в стене зияющий
пролом, из которого, как на старой киноленте, выносилось мутное облако дыма,
тусклая гарь, остатки позолоты.
автомобилей, с белым лепным дворцом, взламывалась, вставала на дыбы,
проваливалась в черный котлован, куда, как с противня, сыпались машины, и
Пашков дом, еще недавно торжественно-белый на зеленой горе, казался гнилым
зубом с дымным дуплом.
"Господи, спаси Москву", и город дрожал в стеклянной дымке, словно начинал
колебаться от взрыва.
за руку маленькую смешную девочку в полосатых чулках и трогательном
колпачке, и думал, что они через минуту будут уничтожены взрывом. Заглядывал
в лицо молодой прелестной женщине, чьи золотистые волосы раздувал ветер с
реки, и представлял ее в гробу, на кладбище, среди жертв, унесенных
взрывами. Уступал дорогу самодовольному толстяку, с небрежно повязанным
галстуком и маленьким модным чемоданчиком, и думал, как тот будет лежать на
развалинах и из его разорванных брюк будут торчать красно-белые обломки
костей.
щетиной юношу, который вполне мог оказаться чеченским взрывником, заложившим
заряд в подворотню и ждущим минуту, чтобы нажать на взрыватель. Лысого, с
потным розовым лицом водителя за рулем юркого фургончика, вильнувшего на
желтый свет, чтобы успеть провезти взрывчатку, упрятанную в тюках под грудой
картошки. Надменного шофера в длинном иностранном лимузине с фиолетовой
мигалкой, что мог быть соучастником диверсантов, торопился доставить
секретный приказ, по которому через час начнет взрываться Москва.
многолюдных проспектах и тихих переулках, ожидал катастрофы, безмолвно моля:
"Господи, спаси Москву!"
посреди переулка, сквозь который проглядывала нежно-желтая, как яичный
порошок, Кропоткинская и который был украшен ресторанной вывеской, веселой и
дурацкой, с каким-то пиратским колесом и дощатой кормой старинного фрегата.
- Я спешу за тобой, думаю: ты, не ты! Кадачкин стоял перед ним, плотный, в
дорогом, вольно сидящем пиджаке, круглоголовый и синеглазый. Его пепельные
волосы были подстрижены по-спортивному, бобриком. Он возник непредсказуемо,
как спаситель, точно так же, как возникал дважды в Африке, - на дороге из
Лубанго к порту Алешандро, где Белосельцеву грозило пленение, и в русле
сухого ручья, где он прятался от конвоя "Буффало", слушая стоны умирающего
слона, и по руслу, на бэтээре, свесив длинные ноги в перепачканных бутсах,
сидел Кадачкин, матеря водителя. Теперь он стоял перед Белосельцевым в
центре Москвы, и тому казалось, не было желанней встречи, не было
спасительней голоса.
потеряли друг друга. Как жив-здоров? - Кадачкин вглядывался в потрясенное
лицо Белосельцева, пытаясь понять природу его смятения.
глазами вывеску ресторана, - давай зайдем пообедаем. В которые-то веки.
Потолкуем, тряхнем стариной.
себя уверенного, сильного друга, в чьей защите снова нуждался.
кирпичной стеной, увитой плющом. Сверху изливался серебряный водопад,
наполняя темную заводь, на которой качались кувшинки и тростники. Под
солнечной сенью желтеющих прозрачных деревьев стояли деревянные столики, и
один из них, рядом с водопадом, с цветами, всплесками солнца заняли друзья,
радостно озирая один другого.
болезненной подозрительности, деликатный, предупредительный, принял заказ,
вычитанный по складам Кадачкиным из кожаной увесистой книги. И скоро на
столе, цветисто занимая его дощатую поверхность, появились запотевшая
бутылка водки, рюмки, пышная ароматная зелень, слезящийся овечий сыр,
красная и черная фасоль, желтые, окутанные паром, похожие на маленькие
молодые планеты хинкали, продолговатое блюдо с люля-кебабами, насаженными на
миниатюрные пики, кувшин кислого молока с измельченной зеленью и желтый, как
полная луна, теплый лаваш. Белосельцев, почувствовав себя голодным,
радовался этому восточному изобилию, изобретательности хозяев ресторана,
превративших утлый дворик в таинственный грот с пленительной струей
водопада. - Ну, за встречу, за Африку, за дружбу! - поднял налитую до краев
рюмку Кадачкин, и, когда они чокались, несколько сочных капель проблестело и
упало на стол. Еда была отменна. Люля-кебабы таяли во рту. Из хинкали
пробивался на язык раскаленный сок, который тут же запивался холодным кислым
молоком.
железную шпажку с насаженной колбаской сладкого мяса. - Мчишься по Москве,
будто за тобой гонится весь батальон "Буффало", или ты преследуешь
Маквиллена, пожелавшего от тебя улизнуть? Какая такая незадача?
вопрос прямо, чувствуя сладчайший хмель, от которого в водопаде переливались
серебряные ручьи, проникая в темную глубину водоема. - С тех пор, как мы
расстались в Лубанго и я еще чувствовал запах распаренного эвкалиптового
веника, с тех пор целая эпоха прошла. Нет страны, нет армии, нет
государства. Есть мы с тобой, и у каждого общая боль. Ты-то как жил эти
годы?
Когда все стало валиться - Карабах, Армения - в Седьмой гвардейской,
Прибалтика. Видел, как обезьяны добивают великую армию, и главная обезьяна в
Кремле. Когда случился ГКЧП, вздохнул с облегчением. Наконец-то добьем
негодяев! Поднял батальон по тревоге, взял под контроль несколько военных
объектов. А потом - облом, блеф, блевотина. Когда наркоманы стали срывать
красный флаг, отстрелялся по ним из СВД, а потом написал рапорт на
увольнение. С тех пор кувыркаюсь в какой-то перхоти. Торгую зубной пастой и
ваксой, лампочками и батарейками. Как белые офицеры в Стамбуле. Только в
Лондон Джек
Каменистый Артем
Шилова Юлия
Семенова Мария
Посняков Андрей
Шилова Юлия