и сами получали письма: он - потому что его, как всякого влюбленного,
одолевало нетерпение, она - потому что была недоверчива, как все слуги. (За
телеграммами он ходил гораздо дальше)
сказала мне, что Сен-Лу попросил у нее разрешения сфотографировать ее перед
своим отъездом из Бальбека, и когда я увидел, что по сему случаю бабушка
надела лучшее свое платье и выбирает шляпу, то на меня это ребячество
особенно приятного впечатления не произвело - от кого, от кого, но от нее я
никак этого не ожидал. Я даже спросил себя: не обманулся ли я в бабушке, не
слишком ли я высоко ее ставлю, так ли она равнодушна к своему внешнему виду,
нет ли в ней того, что, как мне всегда казалось, особенно чуждо ей, -
кокетства?
еще больше - удовольствие, которое он, по-видимому, доставлял бабушке, так
ясно отразилась на моем лице, что Франсуаза не могла ее не заметить и -
неумышленно усилила ее, обратившись ко мне с трогательной, умильной речью,
которою я, однако, не проникся:
случая она даже наденет шляпу, которую ей переделала старая Франсуаза. Пусть
уж она, сударь!..
посмеивались над сентиментальностью Франсуазы, я решил, что и мне не грех
над ней посмеяться. Бабушка, заметив, что у меня недовольный вид, сказала,
что если я против того, чтобы она фотографировалась, то она откажется. Я
возразил ей, заявил, что, на мой взгляд, тут ничего неудобного нет, и, чтобы
дать ей возможность принарядиться, ушел, но, прежде чем уйти, счел
необходимым показать, какой я дальновидный и твердый: чтобы лишить ее
удовольствия, которое она испытывала при мысли о фотографировании, я сделал
несколько насмешливых, язвительных замечаний, - таким образом, хотя я
все-таки увидел роскошную бабушкину шляпу, зато мне удалось согнать с лица
бабушки то счастливое выражение, от которого я должен был бы прийти в
восторг, но которое, как это очень часто случается, пока еще живы те, кого
мы особенно любим, раздражает нас, потому что мы воспринимаем его как
пошлость, а не как проявление радости, тем более для нас драгоценное, что
нам так хочется порадовать их! Я был не в духе, главным образом, потому, что
всю эту неделю бабушка словно избегала меня и мне не удавалось ни минуты
побыть с ней вдвоем - ни днем, ни вечером. Когда я возвращался в отель днем,
чтобы хоть ненадолго остаться с ней наедине, мне говорили, что ее нет; или
же она запиралась с Франсуазой, и эти их продолжительные совещания мне не
разрешалось прерывать. Проведя где-нибудь вечер с Сен-Лу, я на обратном пути
думал о той минуте, когда я обниму бабушку, но сколько я потом ни ждал тихих
стуков в стену, которыми она звала меня проститься, - стуков не было слышно;
в конце концов, слегка сердясь на нее за то, что она с таким необычным для
нее равнодушием лишает меня радости, столь мною чаемой, я ложился, некоторое
время с бьющимся, как в детстве, сердцем прислушивался, не скажет ли мне
что-нибудь стена, но стена упорно молчала, и я засыпал в слезах.
теперь, до своего окончательного возвращения, он должен был проводить время
до вечера. Мне было без него скучно. Я видел, как из экипажа вышли молодые
женщины, как одни из них направились в танцевальный зал казино, другие - к
мороженщику, и я издали залюбовался ими. Я был в той поре юности, поре
свободной, когда у нас нет еще определенной привязанности, когда - подобно
влюбленному, тянущемуся к той, кем он увлечен, - мы вечно жаждем Красоты,
всюду ищем ее, всюду видим. Достаточно одной реальной черты - того, что
издали можно различить в женщине или если она стоит к нам спиной, - и мы
воображаем, что перед нами Красота, сердце наше бьется, мы идем быстрее - и
так до конца и остаемся наполовину уверенными, что то была Она, но только
если женщина скрылась; если же нам удается догнать ее, мы убеждаемся в своей
ошибке.
самые обыкновенные удовольствия из-за того, что доставались они мне нелегко.
Мне всюду мерещились элегантные женщины, оттого что я очень уставал и от
робости не решался подойти к ним ни на пляже, ни в казино, ни в
кондитерской. И все же, хоть я и думал о близкой смерти, мне хотелось
узнать, как выглядят вблизи, в действительности, самые хорошенькие девушки,
каких только жизнь могла мне подарить, хотя бы даже не я, а кто-нибудь еще,
- а то и вовсе никто, - воспользовался этим даром (ведь я правда не отдавал
себе отчета, что своим происхождением моя любознательность обязана
стремлением к обладанию). Я осмелился бы войти в бальную залу, если бы со
мной был Сен-Лу. Но так как Сен-Лу отсутствовал, то я стоял около
Гранд-отеля в ожидании, когда пора будет идти к бабушке, и вдруг почти в
конце набережной увидел каким-то странным движущимся пятном приближавшихся
ко мне не то пять, не то шесть девушек, столь же непохожих - и видом и
повадками - на всех примелькавшихся мне в Бальбеке, как отличалась бы от них
залетевшая невесть откуда стая чаек, гуляющих мерным шагом по пляжу, -
отставшие, взлетая, догоняют их, - причем цель этой прогулки настолько же
неясна купающимся, которых они словно не замечают, насколько четко
вырисовывается она перед птичьими их умами.
их одеяние резко выделялось на фоне одеяния бальбекских девушек, из коих
иные хотя и занимались спортом, однако спортивных костюмов не носили.
огнем, который открывала по ним, направляя на них лорнет, точно они являли
собой гнездилища пороков, которые она должна была подробно изучить, жена
председателя суда, торжественно восседавшая перед открытой эстрадой, в
середине грозного ряда стульев, на которые вскоре усядутся, из актеров
превратившись в критиков, сами гуляющие, чтобы судить тех, кто будет идти
мимо них. Все эти люди, ходившие по набережной, покачиваясь словно на палубе
корабля (они не умели поднять ногу так, чтобы не пошевелить при этом рукой,
не поглядеть вбок, не приподнять плечи, не уравновесить только что
сделанного движения движением в противоположную сторону и не покраснеть от
натуги), желая показать, что им ни до кого нет дела, притворялись, будто не
видят тех, кто шел рядом или навстречу, но украдкой все-таки поглядывали на
них из боязни столкнуться и тем не менее натыкались и некоторое время не
могли расцепиться, потому что ведь и они, в свою очередь, служили предметом
тайного внимания, скрытого под наружным презреньем; любовь к толпе, - а
значит, и страх толпы, - составляет одну из самых мощных движущих сил у всех
людей, независимо от того, хотят они понравиться, удивить или же выразить
пренебрежение: у отшельника причиной почти полного уединения, длящегося до
конца его дней, часто бывает безумная любовь к толпе - любовь, которая
оказывается настолько сильнее других его чувств, что, не властный вызвать
восхищение швейцара, прохожих, извозчика, он предпочитает совсем их не
видеть и отказывается от всякой деятельности, только бы не выходить из дому.
скачущей, что проявлялось у них в порывистых движениях, в блуждающих
взглядах, и эта порывистость и это блуждание были так же негармоничны, как
предусмотрительное пошатыванье окружающих, и только девочки, на которых я
обратил внимание, с той уверенностью движений, которая является следствием
безукоризненной гибкости тела и непритворного презрения ко всему роду
человеческому, шли прямо, не качаясь и не напрягаясь, делая только те
движения, какие им хотелось делать, их руки и ноги были вполне
самостоятельны, а голова и туловище поражали своей неподвижностью - тою
неподвижностью, какой отличаются хорошие вальсеры. Они были уже близко.
Каждая представляла собой совершенно особый тип, но красота была во всех;
впрочем, откровенно говоря, я смотрел на девушек всего лишь несколько
мгновений, не смея глядеть в упор, и еще не успел уловить своеобразие каждой
из них. Если не считать той, что особенно резко выделялась своим прямым
носом и смуглотою, - так на картине эпохи Возрождения выделяется волхв
благодаря своему арабскому типу, - у одной из них на меня произвели
впечатление лишь жестокие, упрямые и веселые глаза, у другой - щеки, румянец
которых, отливавший медью, напоминал герань; и даже эти черты еще не
связывались в моем представлении именно с этой девушкой, а не с другой; и
когда (в той последовательности, в какой развертывалось передо мною это
дивное целое, где соседствовали самые разные облики, где сосуществовали
всевозможные краски, что не мешало ему быть недробимым, как музыка, ибо в
музыке я не мог бы отъединить и узнать фразы, при первом слушании выделенные
мной и тут же забытые) передо мною всплывал белый овал лица, глаза черные,
глаза зеленые, я затруднился бы ответить на вопрос, они ли только что
обворожили меня, я не мог придать эти черты той девушке, которую я отличил
от других и узнал. И вот от этого отсутствия в моем восприятии граней,
которые мне надлежало в недалеком будущем провести, в группе девушек
наблюдалось мерное колыхание, непрерывное излучение текучей, собирательной,
движущейся красоты.
подружек; быть может, эти девушки (уже самая их манера держаться
свидетельствовала о том, что они смелы, легкомысленны и жестоки) не выносили
ничего смешного, ничего уродливого, были равнодушны к духовным и моральным
ценностям, испытывали невольное отвращение к тем своим сверстницам, у
которых мечтательность и чувствительность выражались в застенчивости, в
стеснительности, в неловкости, в том, что эти девушки, наверное, называли
"дурным тоном", не сближались с ними и, наоборот, сходились с теми, в ком их
привлекало сочетание грации, ловкости и внешнего изящества, то есть
единственная форма, которая, по их мнению, могла заключать в себе
пленительную душевную прямоту и залог приятного совместного
времяпрепровождения. Быть может, также класс, к которому они принадлежали и
который я не мог определить, находился в том периоде своего развития, когда
то ли благодаря богатству и досугу, то ли благодаря новомодному увлечению
спортом, охватившему даже некоторые слои простонародья, и физической
культурой, к которой пока еще не прибавилась духовная; быть может, их
социальная среда, подобно тем гармоничным и плодотворным направлениям в
Шилова Юлия
Якубенко Николай
Шилова Юлия
Каргалов Вадим
Круз Андрей
Майер Стефани