секунду до этого камера снова переместилась на Юленьку и
Нимотси.
не произошло. Все это было похоже на утомительный
бессмысленный просмотр домашнего праздника, дну рождения,
вынужденной свадьбы - но я не могла от этого оторваться:
живой Нимотси завораживал меня. Он был жив, жив, жив - он
будет жив ровно столько, сколько продолжится эта кассета.
нажала на "play".
неожиданный и потому смертельный.
приготовления, снимал теперь непосредственно съемку: она
сразу же обрела жесткий сюжет и раздавила меня нереальностью
происходящего.
знала это от Нимотси, но оказалась не готовой к этому.
Бесстрастная камера держала крупный план несчастной жертвы,
и я видела, как хрипит Юленька и как несколько парней в
грубых армейских ботинках избивают ее хлыстами - ее нежная
длинная спина была превращена в кровавое месиво. Видимо, это
продолжалось не первый час - кричать Юленька уже не могла, а
звуковая дорожка была нечистой, туда вклинивался фон от
других голосов и другого оцепеневшего молчания. Следуя за
ними, сатанинская камера перевела объектив - и я увидела то,
что происходило с Нимотси и оператором. Оператор стоял на
коленях возле камеры - его рвало. Брызги летели на ботинки
Нимотси - именно он смотрел в глазок объектива. А потом
отшатнулся от камеры - бледный как полотно, с ничего не
выражающим, страшным лицом. Что-то, отдаленно похожее на
вдохновение, сумасшедшее вдохновение палача, исказило,
распяло его черты...
оператором появился человек в летнем камуфляже. Брезгливо
обходя пятна блевотины, он схватил оператора за шиворот,
подтолкнул почти бесчувственное тело автоматом и уволок его
из кадра, не забыв улыбнуться в камеру: я заметила соломинку
у него между зубами. Половину лица автоматчика занимали
солнцезащитные очки, на голове была повязана подростковая
легкомысленная бандана. Приветливо помахав рукой снимавшему,
он исчез, а Нимотси все продолжал и продолжал снимать.
она непрерывно работала, жужжал аккумулятор, - и объектив
снова переместился на Юленьку. И я увидела то, что на
секунду заставило меня потерять сознание, - Юленьке
перерезали горло, как барану во время мусульманского хаджа.
Это было сделано профессионально, горло было раскроено прямо
под подбородком, Юленька улыбнулась последней ужасающей
улыбкой, кровь брызнула фонтаном, тело забилось в
*.-"c+la(oe и осело, сразу же потеряв свое совершенство.
я слишком долго училась в кинематографическом вузе и могла
отличить постановочные кадры от грязных, лишенных монтажных
стыков, почти репортерских фрагментов. Все это было правдой,
на моих глазах убили человека, его убивали бы снова и снова
- стоило мне прокрутить пленку назад.
полосы, а я неподвижно сидела перед телевизором. Моя спина
была исполосована потом, так же как спина мертвой Юленьки
хлыстами, в голову лезли полубезумные воспоминания: Юленька
в буфете, чей выход всегда сопровождался хлопками и свистом;
Нимотси крадет полузасохший бутерброд с прилавка и я - в
самом конце общей очереди...
надралась коньяку, я глушила его стаканами; потом коньяк
кончился, и я перешла на водку - мне было совершенно все
равно, что пить. Если бы под рукой оказалось снотворное - я,
наверное, сожрала бы целую пачку.
этого.
головной болью и онемевшим телом; сознание медленно
возвращалось ко мне - пустые бутылки, мерцающий экран
телевизора, полувытащенная из видеомагнитофона кассета... Я
вспомнила вчерашний просмотр и застонала: на щиколотку
Юленьки была надета цепочка - все было именно так, как я
написала в сценарии. Теперь я знала и как убивали остальных,
как добросовестно воплощали в жизнь все мои жестокие и
блеклые полуночные фантазии. Мне больше не нужно было
подтверждений.
меня - я ни о чем не могла думать. А когда проблевалась и
немного пришла в себя - то сунула кассету Нимотси на самое
дно рюкзака и забросала вещами - как будто это могло хоть
что-то изменить.
виновата в двух - но ни одна из них не произвела на меня
такого впечатления, как смерть Юленьки на магнитной ленте...
Может быть, дело в том, что ее смерть можно воспроизводить и
воспроизводить - сотню, тысячу, десятки тысяч раз... Она
была материальна, от нее нельзя было отмахнуться,
единственное спасение - водка. В барс еще оставалась водка,
можно снова напиться и впасть в забытье.
но вовремя поняла, что меня вырвет сразу же - стоит только
поднести стакан к губам.
железнодорожной станции Новый Иерусалим, - осудил меня Иван.
- Грешно при твоем нежном алкогольном опыте опохмелицию
вызывать, лучше кефир полакай, Лианозовского молочного
комбината".
"Данон" - не вздумай!" - предупредил Нимотси.
невозможно. Я бежала из нее, как бегут из города, ограбив
национальный банк. До поздней ночи я шлялась по Москве,
совсем не похожей на Москву моей ранней юности. Нынешняя
Москва была полна красивых шлюх, рекламных щитов и прыщавых
тинейджеров на роликовых коньках. Ни шлюхи, ни рекламные
щиты, ни тинейджеры ничего не знали о смерти Юленьки, им
хватило своих собственных смертей, а общая, расцвеченная
плакатами с кока-колой жизнь продолжалась, несмотря ни на
что. Несмотря ни на что - и это успокаивало. Я обрела
способность соображать недалеко от уже облетевшего
Александровского сада, а вместе с этой способностью пришел и
холодный, трезвый взгляд на вещи.
если и не смертью Юленьки, то той смертью, которую ты
придумаешь для них.
Нимотси. Конечно, она была ценна сама по себе, она может
быть неубиенной картой против тех, кто стоит за этими
кровавыми съемками. Но в ней было еще что-то - что-то, что я
упустила из виду. Нужно только еще раз - внимательно, по
кадрам - ее отсмотреть, подумала я и содрогнулась от этой
мысли. Боже мой, Нимотси, куда ты меня втравил? И как эта
кассета оказалась у тебя, она ведь совершенно не для тебя
предназначалась...
Нимотси, если его каракули еще можно разобрать. А сейчас
нужно вплотную заняться Тумановым, отныне никакой водки,
только кефир Лианозовского молочного комбината...
восьмого маршрута, который должен был доставить меня прямо
под обветшавшее крыльцо альма-матер, на улицу деятеля
германского и международного коммунистического движения
Вильгельма Пика. Еще во ВГИКе я обожала этот маршрут, я
посвящала ему все свободные от Ивана бесцельные часы,
катаясь из центра, где был мой любимый, славящийся
запредельными ценами букинистический на Кузнецком, через
половину Москвы на ВДНХ.
забыть эту неожиданно яркую для моей стертой бибграфии
страницу: во многом это было связано со смертью Ивана, во
многом - с моей человеческой и профессиональной
несостоятельностью - ВГИК казался мне изощренной мышеловкой,