Веришь, ноги-руки аж затряслись. И язык отнялся.
- Ну, а ребят-то этих вы разглядеть успели?
- Да кто их знает, - отводит глаза Гаврилов, явно пугаясь моего вопроса. -
Темно было. Их вон женщина одна видела, как они со двора убежали, а потом
вернулись.
- И труп видела?
- Скорей всего нет. Ей кусты загораживали.
- А женщина эта сама откуда появилась, не заметили?
- Да из дома вышла. Не того, который во дворе, где квартира та. А из
другого, который еще на улицу выходит. Из левого подъезда вышла, точно.
Красное пальто на ней и белая шапка. Худая такая.
- Шершень с вами в тот вечер был?
- Не. Я один.
- В случае чего опознать этих парней сможете?
- В свидетели хотите записать? - усмехается Гаврилов.
- Хочу.
- Не выйдет, начальник. Я сам под суд иду.
- По закону все равно можете свидетелем быть в другом деле. Ведь
гражданином вы остаетесь.
- Какой уж я гражданин теперь, - пренебрежительно машет рукой Гаврилов и
неожиданно добавляет: - Но вот у человека жизнь отобрать - это я не могу
даже помыслить. Хотите верьте, хотите нет.
- Не можете? - переспрашиваю я. - А ведь вы собрались задавить человека
там, на даче. Или забыли? Машиной хотели задавить.
- Это Степка! - взволнованно вырывается у Гаврилова. - Ошалел от страха. Я
ему в тот же момент по шее навернул. И руль крутанул. Его же "Москвич"-то,
он и за рулем сидел.
- Это точно, - соглашаюсь я. - "Москвич" его.
- Ну вот, - подхватывает Гаврилов. - А на чужую жизнь замахиваться никак
нельзя. Вещь какую туда-сюда - это одно, а жизнь отобрать - совсем другое
дело, страшное дело, я скажу, последнее.
- Именно, - согласно киваю я. - Самое последнее это дело. Так неужто, Иван
Степанович, вы таких вот извергов покрывать будете? Ведь сегодня они
чужого вам человека убили, а завтра могут...
- Ладно тебе, начальник, душу-то мне ковырять, она и так у меня уже в
клочьях вся, - мрачно обрывает меня Гаврилов. - "Завтра, завтра..." Что
мне "завтра"? Я вон теперь сколько лет своих-то не увижу. Дочка небось
невестой без меня станет, если, бог даст, жива-здорова будет.
- Да уж не дай, как говорится, бог, чтобы дочка ваша таких вот извергов
встретила, - не позволяю я Гаврилову увести разговор в сторону. - Ведь вот
тот, чья перчатка, кого арестовали мы сейчас, одну девушку в Новосибирске
искалечил, гад. Это кроме убийства у вас на глазах. Словом, зверь, сущий
зверь, а не человек. А с виду... Вот недавно еще одной тут голову закружил.
- Попадись мне такой, - сквозь зубы цедит Гаврилов, - своими руками бы
придушил, гаденыша. Эх!..
Он сейчас все примеряет к своей дочке, у него, кажется, и других мыслей
нет сейчас. Ох не легко ему!
- Зачем же своими руками? - говорю я. - Руками закона надежнее. И все
должно быть по справедливости, Иван Степанович. Вы, к примеру, тоже людям
бед принесли немало. И вам тоже по совести следует принять за это
наказание. По совести и по закону. Ну, а тот... кстати, и кличка у него -
Чума. Вполне подходит. Ему наказание следует особое. Он у человека жизнь
отнял.
- Все верно, - горестно вздыхает Гаврилов.
Все-таки поубавилось в нем угрюмой, нелюдимой озлобленности, проступает
человеческое, что-то даже незащищенное. И кажется Мне, что этим вот
человеческим, добрым чувством на миг высветилось изнутри его лицо, худое,
желтоватое, с морщинами вокруг глаз и на висках. И помимо воли вызывает у
меня сочувствие этот человек, а ведь кажется, что никакого сочувствия он
не заслуживает.
- Но чтобы закон и его, этого душегуба, наказал по справедливости, -
продолжаю я, - закону нужны доказательства. А они у вас в руках, Иван
Степанович. Самые важные доказательства. Дадите их закону - будет и
справедливое наказание. Не дадите - убийство ведь можно и не доказать. И
справедливое наказание обойдет его стороной. Опасно это, Иван Степанович,
для всех людей опасно, если он таким вот на свободе очутится.
- Что ж, я не понимаю, что ли, - задумчиво говорит Гаврилов. - Не зверь
ведь.
- Тем более и у вас дочка растет.
- Растет...
- Так поможете вы нам?
- Поглядим...
- Что ж, поглядите, Иван Степанович. Подумайте. На этом и закончим пока.
Вас потом следователь еще вызовет.
- Ему ничего не скажу, - хмурясь, предупреждает вдруг Гаврилов. - Вас буду
дожидаться. Вот так.
До чего-то я, оказывается, все же докопался, какую-то потаенную струнку в
душе его задел. И это немалая награда, скажу я вам. Даже, если хотите,
главная награда, ради которой не надо жалеть сил, времени, нервов. Ничего
не жалко, если в результате этих усилий в пропащем, казалось бы, человеке
вдруг просыпается совесть.
- Ну, ну, - примирительно говорю я. - Он все поймет тоже. Будьте спокойны.
- А чего мне беспокоиться? - усмехается Гаврилов. - Пусть он беспокоится,
пока я молчать буду.
- Ладно, - соглашаюсь я. - Давайте, как договорились: вы подумайте и мы
подумаем. Идет?
- Ваше дело, - с напускным безразличием пожимает плечами Гаврилов. - Если
что, я ведь и опознать его могу, очень даже просто.
От неожиданности у меня даже не приходят сразу на ум нужные слова, и я
молча киваю в ответ.
Гаврилова уводят. А я, закурив, некоторое время беспокойно хожу из угла в
угол по своей комнате, охваченный каким-то безотчетным волнением. И только
постепенно успокаиваюсь.
Потом торопливо гашу сигарету, запираю комнату и направляюсь в конец
длиннейшего коридора, к Кузьмичу.
Я вхожу в кабинет, где еще продолжается допрос Шершня.
Это рыжеватый, круглолицый малый с хитрющими, обычно, наверное, улыбчивыми
глазами, франтовато одетый в какой-то ярко-клетчатый костюм; широченный,
пестрый галстук закрывает ему всю грудь под расстегнутым пиджаком. Сейчас
он говорит плачущим голосом, прижимая к толстой груди покрытые веснушками
и рыжим пухом руки. На одном из пальцев у него я вижу золотой
перстень-печатку. Говорит Шершень с подвыванием и всхлипыванием, но в
плутовских глазах его нет и слезинки.
- ...Все как на духу вам признал, граждане начальники. Ну, как есть -
все!.. Вот и это тоже. Ванька мне приказал: "Дави его!" А я не хотел! Не
хотел я! Я по слабости все. Слабый я человек, понятно вам? Я и от кражи
этой проклятой Ваньку удержать хотел. Христом богом просил не ходить. Да
разве его удержишь? А у меня, граждане начальники, мать-старушка на
иждивении. И еще сестра с ребенком, брошенная! Всех содержу, всех
кормлю-пою, всех одеваю. Себе во всем отказывал! Все им идет! Вы только
войдите в мое критическое положение! Только войдите! А я вам чего хотите
подпишу - подтвержу!
- Ладно уж, Степан Иванович, - Кузьмич усмехается. - Хватит, хватит. Вы уж
и так нам рассказали больше чем надо. Теперь придется правду от неправды
три дня отделять. Много вы нам и того и другого выложили.
- Все правда! Все! Как слеза! - испуганно кричит Шершень и машет на
Кузьмича короткими, толстыми руками. - Все - как на духу! Ничего не утаил
и не прибавил. У меня натура такого не допустит!..
- Много ваша натура чего допустила, - жестко обрывает его Валя Денисов. -
Допустит и это. Вы нам так и не сказали, где спрятаны остальные вещи с
кражи. Ну-ка, вспомните.
- Не знаю! Пропади я совсем, не знаю! - отчаянно кричит Шершень, прижимая
руки к груди. - Ванька прятал! Ей-богу, Ванька!
Он вдруг медленно сползает со стула и становится на колени. Вид у него
омерзительный. Слюнявый рот перекошен, а по толстым, угреватым щекам
пробегает по слезинке.
- Да встаньте вы, Шершень, - брезгливо говорит Кузьмич. - Ну, сколько
можно на колени бухаться? Вы не в церкви, тут грехи не замолишь. Так что
вставайте, вставайте, хватит.
Шершень, громко всхлипывая, нехотя поднимается с пола и, отряхнув брюки,
снова усаживается на стул.
- Меня нельзя в тюрьму, граждане начальники, - продолжает отчаянно
канючить он. - Гуманизм не позволит. Моя родная власть. Мне старушку-мать
кормить! И сестру совершенно больную, с малым ребенком брошенную. Пропадут
они! Ей-богу, пропадут! А я безопасный! Если Ванька в тюрьме будет, я до
чужого пальцем не дотронусь! Кого хотите спросите! Я вам тыщу свидетелей и
всяких поручителей приведу! Желаете? Мигом приведу!
- Ладно. Хватит, - решительно и сердито объявляет Кузьмич. - На этом пока
кончаем.
Он вызывает конвой, и Шершня уводят. Тот сильно сутулится, еле волочит
ноги и не перестает жалобно подвывать.
Когда за ним закрывается дверь, я подсаживаюсь к столу. Мы обмениваемся
полученной информацией. По главным пунктам наши данные совпадают. Кражу
совершили двое, Гаврилов и Шершень, невольный "подвод" дал им вечно пьяный
Олег Брюханов, поведавший во всех подробностях о своей тяжбе с сестрой и о
находящихся в квартире ценностях и картинах. Насчет убийства во дворе и
подброшенной перчатки Шершень ничего не знает. Это похоже на правду,
Гаврилов лишнее болтать не любит.
- Ну, ловок этот Гаврилов, - качает головой Кузьмич. - Ишь чего с
перчаткой придумал. И ведь сразу сообразил, мгновенно. Но и ты, Лосев,
Каменистый Артем
Зыков Виталий
Грабб Джеф
Каменистый Артем
Флинт Эрик
Херберт Фрэнк