естественный ход - судьбу России и Израиля. Но во взбитом фарше
воспоминаний не было ни Москвы (Акахира никогда не был в бывшей российской
столице, знал лишь, что генерал- губернатором служит там его родной дядя
по отцовской, естественно, линии - сам господин Ярумота), ни даже Израиля,
хотя Акахира охранял город, когда-то называвшийся Назаретом, потом
покинутый, впоследствии заселенный вновь и перестроенный до основания, а
затем покинутый вновь после того, как китайцы (а ведь этого следовало
ожидать, неужели генштаб не предвидел такую возможность?) взорвали в
стратосфере нейтронный заряд, уничтожив Третий экспедиционный корпус до
последнего человека.
попытки понять более того, что понимал сам Акахира, который, по сути, не
понимал в жизни решительно ничего, кроме воинского устава, да и тот не
столько понимал, сколько знал.
в сфирот, где материальность Земли воспринималась всего лишь непрочным
натяжением идей. Он сразу же услышал - на всех уровнях восприятия -
рассерженные, раздраженные, ласковые, ищущие, зовущие голоса матери, отца,
Йосефа, Дины и самого Мессии:
мгновенно провалилось в подсознание - как он мог забыть о Хаиме? Он
попытался восстановить свой путь, но без вешек времени, в одних только
эмоциональных сфирот сделать это не сумел и решил, что лучше не суетиться.
неожиданности, чем по собственному желанию, ослабил противодействие чужой
воле и сразу оказался на Саграбале, на холме Стены, и рядом стояли мама с
И.Д.К.
взглянул укоризненно, а мама бросила, не глядя:
виду: он услышал очень тихий и далекий голос. Не голос, но мысль. Не
мысль, а тень ее. Даже не тень, а всего лишь призрак тени. Он не успел
определить ни направления, ни даже смысла призыва - это был Хаим, и Хаиму
было плохо.
солнцем камни казались жаровнями, на них было больно глядеть, и он
представил себе, каково сейчас стоять на камнях босыми ногами. Бедняги, -
подумал он о евреях, толпившихся внизу, за оцеплением. В отличие от
римских легионеров, евреи были босы, лица выглядели обожженными, а Павел,
спрятавшийся за спинами соплеменников, плакал.
плакать нужно сейчас, а молиться о спасении. Не о своем спасении, а о
спасении народа. Собственная душа лишь тогда спасена будет для жизни
вечной, если слово сказанное станет словом понятым.
Учитель видел его слез. И сам не хотел видеть того, что сделали с
Учителем. Не мог этого видеть. Боялся, что не выдержит, привычно забьется
в истерическом припадке, и тогда не увидит конца. Почему так важно
дождаться конца, он не знал, но таково было последнее слово Учителя,
сказанное лично ему, Павлу.
повешенным в своей хибаре, и стражники решили, что негодяй удавился, не
вынеся мук совести. Павел один среди всей толпы знал правду, но знал
также, что не скажет ее никому и никогда. Он мог открыться лишь Учителю,
но - поздно. Он знал, что не будет прощен, знал, что нарушил завет, но
знал также, что есть и иные заветы, установленные Торой, Учитель не
отменял древнего закона, он говорил свое, но разве учил он нарушать
заповеди Господни?
оставалось, как поднять голову и сквозь слезы посмотреть Учителю в глаза.
Крест стоял на вершине - прочный, на века. Гвозди, которыми руки Учителя
были прибиты к перекладине, лишь выглядели ржавыми - это была кровь. Павел
содрогнулся, и спасительные слезы лишили его возможности видеть.
говорил с учениками так - из души в душу, но это случалось редко, и каждый
такой разговор сохранялся не только в памяти, он становился законом
Божьим, установлением Господним.
это было десять лет назад, когда Учитель проповедовал Истину, а во второй
раз Учитель говорил с ним, Павлом, лично и наедине, и видимо, не нашел
иного способа убеждения, нежели этот - от головы к голове, от мысли к
мысли.
на казнь, будто на представление заезжих комедиантов, выступил вперед.
Римлянин повел в его сторону копьем, но не сказал ничего - ему было жарко,
а еврей не настолько глуп, чтобы лезть на острый наконечник.
много часов, двое осужденных уже умерли, и человек, которого осудили под
именем Иисуса Назаретянина, конечно, бредил, лишившись рассудка от боли,
крови, жары и оскорблений, которыми его время от времени награждали
легионеры, не менее самого осужденного ошалевшие за день от жары и крови.
любил боли и всегда старался подавить ее сразу, как только она появлялась.
Когда его руки и ноги, сначала привязав, начали прибивать гвоздями к
дереву, он решил испытать все, что испытывали в тот момент другие
осужденные - пройти их путем, быть одним из них. Но первый же удар
молотком - долгий, с издевкой - выбил из его души желание быть как все, и
Хаим поднялся выше боли, на минуту покинул тело человеческое, чего не
позволял себе уже много лет, а когда вернулся, боли не было. Он знал, что
ее и не будет больше - до конца, момент которого Хаиму предстояло
определить самому.
Назаретянин терял сознание - и, выйдя в привычные сфирот разума, взывал к
отцу, к матери и ко всем, кто мог бы его услышать. Услышать, придти, а
если не придти, то хотя бы указать путь, по которому он сумел бы пройти
сам.
громкие, а потом, по мере того, как солнце иссушало губы, все менее
внятные, слышны были из толпы любопытствовавших и сочувствовавших. Даже
сейчас, уходя в иной мир, Назаретянин не желал отречься от своей ереси. Он
обращался к Творцу, называя его Отцом, и люди, не слышавшие прежде
проповедей Иисуса, пришедшие лишь сейчас поглядеть на конец проповедника,
покачивали головами, а одна женщина сказала громко:
римляне услышали этот шепот, и евреи, столпившиеся поодаль, услышали тоже,
и Павел, ученик, единственный, пришедший проводить учителя, услышал, хотя
и не мог, стоя вдалеке, откуда даже движения губ казались неразличимы,
услышать не только шепота, обращенного вглубь себя, но даже и громкого
стона.
придет на помощь. Зов был напрасен, но он не мог не взывать, он привык к
этому за долгие годы, а теперь, когда лишь часы оставались ему до принятия
окончательного решения, зов был напрасен вдвойне. И что тогда? Он должен
будет умереть, потому что этого ждут люди внизу, и тело тоже ждет, когда
он покинет его - израненное, привязанное веревками и прибитое к кресту
четырьмя большими гвоздями, оно неспособно к жизни, и если он заставил
себя не ощущать боли, жажды, голода, - значит ли это, что он отдалил
конец? И когда тело умрет, он просто вынужден будет сделать то, чего
страшился все эти годы.
себя так и не испытал привычного неудовольствия. Когда это было? Память
подсказала: двадцать два года назад.
тогда он только вслух, и даже вслух не всегда, обращался к Марии, называя
ее мамой) запрещала ему лазить на деревья, но он никогда ее не слушал, не
послушал и в тот день. Ветка оказалась поломанной, и он полетел вниз,
хорошо, что ударился спиной, а мог бы и головой, но все равно потерял
сознание и очень испугался, когда, придя в себя, увидел морду дворового
пса, подошедшего совсем близко и, видимо, раздумывавшего - поднимать вой
или еще обождать.
подумал "Повезло Иешуа", и еще "Иешуа никогда и никому об этом не скажет".
Лукьяненко Сергей
Куликов Роман
Ильин Андрей
Флинт Эрик
Херберт Фрэнк
Прозоров Александр