имеет, возможно, также и сторону, их искупающую. Она обнажает самые основы
существования: разрушает любые иллюзии относительно человеческой природы. По
тому, кто как пернул, ты можешь опознать засевшего в клозете, тебе известно,
что у него (у нее) на ужин, а также на завтрак. Ты знаешь звуки, которые они
издают в постели, и когда у женщин менструация. Нередко именно тебе сосед
поверяет свои печали, и это он (или она) вызывает "скорую", случись с тобой
сердечный приступ или что-нибудь похуже. Наконец, он (или она) однажды могут
найти тебя мертвым на стуле - если ты живешь один - и наоборот.
доверительной информацией о продуктах, появившихся вдруг в одном из
магазинов, обмениваются по вечерам на коммунальной кухне жены, готовящие
пищу! Именно тут учишься житейским основам - краем уха, уголком глаза. Что
за тихие драмы открываются взору, когда кто-то с кем-то внезапно перестал
разговаривать! Какая это школа мимики! Какую бездну чувств может выражать
застывший, обиженный позвоночник или ледяной профиль! Какие запахи, ароматы
и благоухания плавают в воздухе вокруг стоваттной желтой слезы, висящей на
растрепанной косице электрического шнура. Есть нечто племенное в этой тускло
освещенной пещере, нечто изначально эволюционное, если угодно; и кастрюли и
сковородки свисают над газовыми плитами подобно тамтамам.
четверть жизни. Семейные люди редко едят не дома; в России - почти никогда.
Я не помню ни ее, ни отца за столиком в ресторане или даже в кафетерии. Она
была лучшим поваром, которого я когда-либо знал, за исключением, пожалуй,
Честера Каллмана, однако у того в распоряжении было больше ингредиентов.
Очень часто вспоминаю ее на кухне в переднике - лицо раскраснелось и очки
слегка запотели - отгоняющей меня от плиты, когда я пытаюсь схватить
что-нибудь прямо с огня. Верхняя губа блестит от пота; коротко стриженные,
крашенные хной седые волосы беспорядочно вьются. "Отойди! - она сердится. -
Что за нетерпение!" Больше я этого не услышу никогда.
сковородками в руках она проделывала это? использовала их тяжесть, чтобы
нажать на дверную ручку?) и ее, вплывающую в комнату с обедом, ужином, чаем,
десертом. Отец читает газету, я не двигаюсь с места, пока мне не скажут
отложить книгу, и ей известно, что та помощь, на которую она вправе
рассчитывать, наверняка была бы запоздалой и неуклюжей. В ее семье мужчины
скорее знали об учтивых манерах, нежели владели ими. Даже проголодавшись.
"Опять ты читаешь своего Дос Пассоса? - она скажет, накрывая на стол. - А
кто будет читать Тургенева?" - "Что ты хочешь от него, - отзовется отец,
складывая газету, - одно слово - бездельник".
же отчетливо, как вижу их. И опять-таки это не тоска по молодости, по
прежнему месту жительства. Нет, скорее всего теперь, когда они умерли, я
вижу их жизнь такой, какой она была прежде, а прежде она включала меня. То
же, я думаю, они могли бы помнить обо мне. Если, конечно, сейчас они не
обладают даром всеведения и не наблюдают меня сидящим на кухне в квартире,
которую я снимаю у колледжа, пишущим эти строки на языке, которого они не
знают, хотя, если на то пошло, теперь они должны быть всеязычны. Это
единственная возможность для них повидать меня и Америку. Это единственный
способ для меня увидеть их и нашу комнату.
был украшен гипсовым, все в том же мавританском стиле орнаментом, который,
сочетаясь с трещинами и пятнами протечек от временами лопавшихся наверху
труб, превращал его в очень подробную карту некой несуществующей
сверхдержавы или архипелага. Из трех высоких сводчатых окон нам ничего не
было видно, кроме школы напротив; но центральное окно одновременно служило
дверью балкона. С этого балкона нам открывалась длина всей улицы, типично
петербургская безупречная перспектива, которая замыкалась силуэтом купола
церкви св. Пантелеймона или - если взглянуть направо - большой площадью, в
центре которой находился собор Преображенского полка ее императорского
величества.
носила имя Пестеля, казненного вождя декабристов. Изначально, однако, она
называлась по церкви, что маячила в ее дальнем конце: Пантелеймоновская.
Там, вдалеке, улица огибала церковь и бежала к Фонтанке, пересекала мостик и
приводила вас в Летний сад. В этой части улицы некогда жил Пушкин,
сообщавший в одном из писем к жене: "Да ведь Летний сад мой огород. Я,
вставши от сна, иду туда в халате и туфлях. После обеда сплю в нем, читаю и
пишу. Я в нем дома".
конце улицы, впадающей в соборную площадь. Но поскольку здание стояло на
пересечении с легендарным Литейным проспектом, наш почтовый адрес выглядел
так: Литейный пр., д. 24, кв. 28. По нему мы получали письма, именно его я
писал на конвертах, которые отправлял родителям. Упоминаю его здесь не
потому, что это имеет какое-то значение, но потому, что моя рука никогда
больше не выведет этого адреса.
виду здания. Она была так же массивна и перегружена завитками, как
штукатурная лепка на фасаде или выступавшие на стенах изнутри пилястры и
панно, опутанные гипсовыми гирляндами каких-то геометрических фруктов. И
внешний облик, и внутренний орнамент - светло-коричневые, цвета какао с
молоком. Наши два огромных собороподобных буфета были, однако, из черного
лакированного дуба, но все-таки принадлежали той же эпохе, началу века, как
и само здание. Возможно, именно это, хотя и невольно, с самого начала
расположило к нам соседей. И возможно, по той же причине, едва проведя в
этом здании год, мы чувствовали себя так, как будто жили здесь всегда.
Ощущение, что буфеты обрели дом или, может быть, наоборот, как-то дало нам
понять, что и мы обосновались прочно, что переезжать нам более не суждено.
сдвинуть, приходилось снимать верхнюю, с карнизом, часть со стоящей на
слоновьих ножках нижней) вмещали практически все, накопленное нашей семьей
за время ее существования. Роль, отведенную повсеместно чердакам или
подвалам, в нашем случае играли буфеты. Различные отцовские фотоаппараты,
принадлежности для проявления и печатания снимков, сами снимки, посуда,
фарфор, белье, скатерти, обувные коробки с ботинками, которые уже малы ему,
но еще велики мне, инструменты, батарейки, его старые морские кители
бинокли, семейные альбомы, пожелтевшие иллюстрированные журналы, шляпы и
платки моей матери, серебряные бритвы "Золинген", испорченные карманные
фонарики, его награды, ее разноцветные кимоно, их письма друг к другу,
лорнеты, веера, прочие сувениры памяти - все это хранилось в пещерных недрах
буфетов, преподнося, когда открываешь дверцу, букет из нафталина, старой
кожи и пыли. На нижней части буфета, как на каминной полке, красовались два
хрустальных графина с ликерами и покрытая глазурью фарфоровая парочка
подвыпивших китайских рыбаков, тянущих свой улов. Мать вытирала с них пыль
два раза в неделю.
подсознательным; в то время такая мысль не пришла бы мне в голову. По
крайней мере все те вещи были частью сознания родителей, знаками их памяти -
о временах и местах, как правило, мне предшествующих, об их совместном и
отдельном прошлом, о юности и детстве, о другой эпохе, едва ли не о другом
столетии. Задним числом опять-таки я бы добавил: об их свободе, ибо они
родились и выросли свободными, прежде чем случилось то, что безмозглая
сволочь именует революцией, но что для них, как и для нескольких поколений
других людей, означало рабство.
растущий вместе с числом тех, кто пожелает прочесть это. Я хочу, чтобы Мария
Вольперт и Александр Бродский обрели реальнось в "иноземном кодексе
совести", хочу, чтобы глаголы движения английского языка повторили их жесты.
Это не воскресит их, но по крайней мере английская грамматика в состоянии
послужить лучшим запасным выходом из печных труб государственного
крематория, нежели русская. Писать о них по-русски значило бы только
содействовать их неволе, их уничижению, кончающимся физическим
развоплощением. Понимаю, что не следует отождествлять государство с языком,
но двое стариков, скитаясь по многочисленным государственным канцеляриям и
министерствам в надежде добиться разрешения выбраться за границу, чтобы
перед смертью повидать своего единственного сына, неизменно именно по-русски
слышали в ответ двенадцать лет кряду, что государство считает такую поездку
"нецелесообразной". Повторение этой формулы по меньшей мере обнаруживает
некоторую фамильярность обращения государства с русским языком. А кроме
того, даже напиши я это по-русски, слова эти не увидели бы света дня под
русским небом. Кто б тогда прочел их? Горстка эмигрантов, чьи родители либо
умерли, либо умрут при сходных обстоятельствах? История, слишком хорошо им
знакомая. Они знают, что чувствуешь, когда не разрешено повидать мать или
отца при смерти; молчание, воцаряющееся вслед за требованием срочной визы
для выезда на похороны близкого. А затем становится слишком поздно, и,
Василенко Иван
Панов Вадим
Марко Джон
Орлов Алекс
Лукьяненко Сергей
Орловский Гай Юлий