разрезе, во влажной темноте...
- У меня предчувствие, что не вернусь, - ноющим голосом жаловался
Мартин, - погрязну среди немцев, конурки эти вылизанные, общество
потребления... их мать... И язык учить не хочу, грубый в сущности
язык!
- Плюнь на язык, - поморщился Аркадий, прихлебывая спирт-"рояль" с
ржавым осадком. "Перцовку дуют", догадался Марк. - У нас собственная
гордость. Ведь в сущности на чем они стоят - мечтают сегодня жрать
лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня. Оттого и катятся в
пропасть.
- Недоучка я! - грустно признался Мартин, - боюсь, распознают,
выкинут.
- Что ты теряешь, поучись у немчуры и беги назад.
Отворилась дверь и вошла мать Марка, такая, какой он помнил ее в
свои первые разумные годы - молодая, худощавая, с блестящими карими
глазами. Ни Мартина, ни Аркадия она знать не могла. Надо, чтобы
узнала, решил он, и сделал какое-то внутреннее усилие: мать тут же
узнала обоих, покачала головой и вместо приветствия пропела низким
голосом своей любимой артистки Фаины:
- Ну и надыми-и-ли... А где мальчик?
Марк тут же приказал себе исчезнуть из-под стола, теперь он висел в
углу, как паук в паутине, слушая разговоры двух корифеев.
5
В следующий раз он увидел себя в школе, в новом здании, куда их
только что перевели - много новых мальчиков, только двое знакомых, и
те далеко, в огромном послевоенном классе на полсотни детей. Тут же
у стен стояли родители с охапками детской одежды, сами в
расстегнутых зимних пальто, шубах... Мелькали лица, испуганные,
оживленные... некоторые уже привыкли и бегали по проходам, кривляясь
и ставя друг другу подножки. А он с ужасом хотел домой, чтобы ничего
этого не было. В такие минуты у него наступало оглушение: он не
слышал звуки и чувствовал под ложечкой пустоту.
Волнами от первых рядов начали стихать, садиться, и Марк увидел
высокую женщину с длинным лицом цвета сырого теста, высокими
выпуклыми дугами бровей, в маленькой ажурной шляпке, выдававшей
старую деву. Анна Юрьевна, первая его учительница, фигура
монументальная и вызывающая жалость, через несколько лет сошедшая с
ума и навсегда исчезнувшая с его горизонта.
- У вас есть глаз, ничего не пропустите... если смотрите, конечно...
- как-то сказал ему Мартин, - рисовать пробовали?..
- Что вы, я не способен, - с полным убеждением ответил Марк,
вспомнив детский кошмар: урок рисования, помидор на столе, ставший
камнем преткновения.
- Какая дура заставила малышей изображать натуру! - с досадой сказал
Мартин, узнав про помидор, ставший камнем, - это же верное убийство!
Марк пожал плечами, он не считал милейшую Юрьевну дурой, и не понял,
при чем тут убийство. Не способен, так не способен.
И забыл про этот разговор надолго, может, под впечатлением другого:
Мартин в тот вечер впервые рассказал о своем открытии. Потом история
звучала еще раз десять, и каждый раз немного по-другому. Тогда он
удивлялся этому, а теперь понял - Мартин сам не знал, что было важно
в тот момент, вспоминал то одно, то другое обстоятельство,
сопутствующее событию, в то время как оно само оставалось за семью
печатями.
- А я так смогу - увидеть нечто, чего до меня не было? - он
спрашивал себя, возвращаясь ночью с кафедры, поминутно засыпая на
ходу, задевая кусты и ограды, вздрагивая от прикосновений влажных от
ночной росы листьев... а, может, от дождя?.. Он не знал, прошел ли
днем дождь - с утра не был на улице, в окна не смотрел. У него было
свое окошко, и он глазел в него, не отрываясь; как некоторые часами
наблюдают суету муравьев, так он наблюдал за играми атомов и
молекул. Он соглашался с философом, что звездное небо над ним тоже
чудо... но далекое, а Мартин был рядом, и его чудеса происходили в
каждой капельке влаги.
6
- Так уж устроено, кто-то хоть раз в жизни да увидит, а другой
никогда - ни зги! Причем, среди этих, несчастных, обделенных, много
умных; они очень тонко судят - по аналогии, так что кого угодно,
даже самого себя, введут в заблуждение. Таланты! Умы! А встань перед
ними НОВОЕ, и тупик! - говорил, разгуливая по комнате, Мартин, - это
же просто беда-а, если не с чем сравнить... - Мартин смеялся над
всеми, но в сущности был недоволен собой.
Гений семенил коротенькими ножками - в уродливом пиджаке с огромными
ватными плечами, в широченных брюках, не достигавших щиколоток, в
толстых шерстяных носках сомнительной свежести... Его ступни,
огромные, широкие, поражали Марка. В этом человечке все было крупным
- руки, ноги, голова, объемистая, как бочка, грудь... Всегда рядом с
ним первый ученик, рыжий крестьянский сын, лет сорока, с неправильно
сросшейся кистью, косящими в разные стороны глазами, косноязычен,
прилежен, предан... Он относился к Марку с трогательной заботой, как
к младшему брату, а тот воспринимал как должное, как отсвет
Мартиновой заботы. Теперь Марк вспоминал то, что годами не замечал,
погружен только в Дело.
- Оказывается, я был не один, меня окружали люди. Меня даже любили,
помогали ... За что?.. - Он чувствовал свою вину перед многими. -
Что я могу теперь сделать для них?.. Разве что вспомнить - написать?
- Вот мои пипетки... - его звали Петр, да, Петр... - берите, сколько
нужно, только мойте, ради Бога, мойте, от этого все зависит!..
Промыв концентрированной кислотой, потом водой - десяток раз -
из-под крана, столько же дистиллированной, подержав эти трубочки над
паром, он спокойно вздыхал, с радостью замечая, как тверды стали
подушечки пальцев, обожженные кислотами. И весь он становится другим
- преданным делу, нечувствительным к боли, молчаливым, суровым...
устает до одури, приходит домой выжатый, как лимон...
Он с детства преодолевал то слабость, то боль, и привык относиться к
жизни, как к враждебной силе, сталкивающей на него с высоты одну
бессмысленную случайность за другой. Может, оттого он с таким
восторгом принял науку? - она обещала ему неуязвимость и могущество.
Пусть он, как жрец в ее храме, умрет, исчезнет, храм-то будет стоять
вечно!..
Храм не разрушен, как был, так и стоит. Он сам оказался в стороне:
непонятная сила вынесла его на свежий воздух и оставила стоять на
пустом месте.
Глава четвертая
В один из весенних дней, когда нестерпимо слепило солнце, припекало
спину, в то время как ветер нес предательский холодок, Марк
отправился к избушке. Он шел мимо покосившихся заборов, снег чавкал,
проседал и расползался под ногами. Но на этот раз на нем были
сапоги, и он с удовольствием погружался по щиколотку в черную
дымящуюся воду.
Показалась избушка. Дверь распахнута, замок сорван. Марк вошел. Все
было разграблено, перевернуто, сломано - и кресло, и стол, и
лежанка. Но стены стояли, и стекла уцелели тоже. Марк устроил себе
место, сел, прислушался. Шуршал, гулко трескался снег, обваливался с
невысокой крыши, струйка прозрачной воды пробиралась по доскам пола.
- Ужасно, ужасно... - он не заметил сначала, что повторяет это
слово, и удивился, когда услышал себя. Разбой в трухлявой развалине
больно задел его. До этого он был здесь единственный раз, зато с
Аркадием; это был их последний разговор. Он давно знал, что живет
среди морлоков и элоев, и сам - элой, играющий с солнечными
зайчиками, слабый, неукорененный в жизни.
- Что же ты, идиот, ждешь, тебе осталось только одно - писать,
писать! - он остро ощутил, как бессмысленно уходит время.
Будь он прежним, тут же отдал бы себе приказ, и ринулся в атаку;
теперь же он медлил, уже понимая, как гибко и осторожно следует
обращаться с собой. Чем тоньше, напряженней равновесие в нем, тем
чувствительней он ко всему, что происходит, - и тем скорей наступит
ясность, возникнет место для новых строк. Если же недотянет,
недотерпит до предела напряжения, текст распадется на куски, может,
сами по себе и неплохие, но бесполезные для Целого. Если же
переступит через край, то сорвется, расплачется, понесет невнятицу,
катясь куда-то вниз, цепляясь то за одно, то за другое... Поток слов
захлестнет его, и потом, разгребая это болото, он будет ужасаться -
"как такое можно было написать, что за сумасшествие на меня напало!"
- Это дело похоже на непрерывное открытие! То, что в науке возникало
изредка, захлестывалось рутиной, здесь обязано играть в каждой
строчке. Состояние, которое не поймаешь, не приручишь, можно только
быть напряженным и постоянно готовым к нему. Теперь все зависит от
тебя. Наконец, наедине с собой, своей жизнью - ОДИН!
2
Он ходил по комнате и переставлял местами слова. - Вот так