Чтение 73–й страницы книги ~Остров накануне~

(себе) Роберт, приуготавливаясь к новому заплыву.

Роберт помнил, на каком расстоянии от "Дафны" он поранился, и поэтому
плыл без опаски и стеклянное забрало держал на поясе. Когда почувствовал,
что приближается к барьеру, он нахлобучил маску и наклонился ко дну
морскому.

Спервоначала он видел только пятна, потом, как бывает, когда корабль
туманною ночью находит на скалы и берег внезапной остроконечностью
вырисовывается перед людьми, нашел обрубистый уступ, ограничивающий бездну,
над коею он болтался.

Роберт стащил маску, вылил воду, прижал к лицу, держа обеими руками, и
под медленные извивы стоп снова ввадился в картину, промелькнувшую незадолго
перед тем.

Вот, значит, кораллы! Первое впечатление, по записям, было беспорядочным,
ошеломленным. Огромная тканевая лавка, где раскинулись штофы, атласы, плисы,
тафта, парча и паволоки, травчатые, лощеные, узорочные; позументы, бахромки,
плетежки, галуны и кисти, покрывала, накидки, шали, палантины. И вдобавок
ткани жили и дышали, колыхаясь, как сладострастные восточные танцовщицы.

В сей ландшафт, который Роберт не умеет описать, видя такое впервые и не
помня слов для похожих зрелищ, врывались сонмы существ, их-то он опознать
был способен, приравнявши к чему-то виденному. Эти существа рыбы, и снуя,
они пересекались, как белые пути падучих звезд августовской ночью, но подбор
и сочетание чешуек показывали, сколько в природе имеется окрасок и сколько
их может присутствовать одновременно на едином фоне.

Бороздчатые, дорожчатые, с полосами то вдоль, то впоперечь, а то
наискосок, или волнистыми; чубарые, как инкрустированные, с прихотливо
разбросанными пятнами, пестрые, рябые, многоцветные, разномастные, одни
кольчатые, а другие крапчатые, или разубранные прожилками, напоминающими
пластины мрамора. Были рыбы с рисунком аспидовым, были цепями оплетенные,
были усыпанные глазурями, в горошек были и в звездочку; наикрасивейшая
опутана тесемками, с одного бока винного колера, а с другой сливочного; чудо
было наблюдать, как тесьма искусно перевертывалась и укладывалась новыми
рядами, и без сбоев, дело рук изощренного мастера.

Только рассмотревши рыб, он мог различать коралловые тела, при начале ему
невнятные: и грозди бананов, и корзины с выпеченными хлебами, и плетенки с
бронзовеющими ягодами, на которые слетались канарейки, сползались ящерки,
садились колибри.

Роберт парил над садом, нет, не совсем над садом, над каменною рощею, где
стояли окостеневшие грибы столбами, нет, не совсем, он витал над горою,
ущелием, балкой, над откосом, пещерой, над отлогими долами одушевленных
глыб, на которых неземная растительность создавала побеги сплющенные,
скругленные, блестчатые, с зернистыми изломами, как гранит, или узловатые,
или ссученные. Но при всех различиях побеги были необычайны по изяществу и
миловзорности, и столь изрядны, что даже те, которые сработаны с притворной
небрежностью, аляповато, топорно, отличались величием и показывались пусть
уродами, но уродами прелести.

А может быть (Роберт то и дело черкает, поправляет, не умеет определить,
пасует перед задачей: поди перескажи округлый квадрат; крутую пологость,
суматошную тишину, полуночную радугу), он попал в каменоломню киновари?

Или от стесненных легких у него в голове помутилось, и вода, затекавшая в
маску, переиначила контуры, обновила цвет? Он высунул голову за воздухом и
опять распростерся над закраиной обрыва, исследуя разломы природы, глинистые
коридоры, куда юркали виноцветные рыбы-путлинеллы, и сразу под скатом
брезжил в огнецветной люльке, вздыхая и поведя клешнями, мелочно-белый
хохлатый рак, а сама сетка была выкручена из нитей, перевитых, будто косы
чеснока.

Затем он воззрился на то, что не было рыбой, и не было водорослью, на
что-то живое, на мясное, вздутое, бледное, разваленное на воловины, чьи
закраины рдели, а навершием служил веерный султан. Там, где полагалось
глядеть глазам, торчали сургучные подвижные жужжальца.

Полипы тигровой окраски, в липучем пресмыкании вывертывая плотскость
крупной срединной губы, терлись о голые тулова голотурий, каждое из которых
- белесый хлуп с амарантовыми ядрами; рыбешки, медно-розовые под оливковой
муругостью, выклевывали в пепельного цвета кочанах пунцовые бисерины и
отщипывали крохи от клубней, леопардовых по масти, испеженных чернильными
наростами. Рядом дышала пористая печень цвета пупавника, простреливали воду
ртутные зарницы, бенгальские огни, на заднем плане выставлялись лихие ости в
кровавых пятнах, отсвечивал на боках какого-то кубка матовый перламутр...

Этот-то кубок и примерещился Роберту кладбищенскою урной; тогда он
подумал: не среди ли этих отрогов погребалище подвигоположника Каспара? Уже
не видимый, так как океан поспешил укутать его коралловой попоной, однако,
высосав земные гуморы, переполнявшие это тело, кораллы приобрели фигуры
цветов и абрисы садовых фруктов. Может, вглядевшись, Роберт распознал бы
бедного старца, остающегося чужим для этих новых мест: череп сделан из
волосатого кокоса, два подвядших яблока образуют щеки, глаза и веки -
абрикосы, нос - шишковатая репа, напоминающая скотий помет. Ниже, где быть
бы рту, сухие фиги. Свекла со суженною маковицей приделана на месте
подбородка. Шея составлена из бодяков с чертополохами; повыше ушей два
взъерошенных каштана топорщатся космами волос, а сами уши - половинки орехов
с прорисованными перепонками; вместо пальцев корни моркови, арбуз на месте
живота и айвиное яблоко в коленной чаше.

Как же вышло, что у Роберта такие траурные мысли приобрели столь
гротескную форму? Совершенно по-иному приличествовало бы праху павшего друга
увековечиваться на месте пророческого "Et in Arcadia ego"...

Может, под видом вон того черепа из рыхлых кораллов? Этот двойчатник
камня почему-то был вылущен из лунки. Отчасти на память о покойном учителе,
отчасти чтобы взять у моря хотя бы часть его сокровищ, Роберт сжал рукой
череп и, поскольку в этот день повидал больше чем мог вместить, с прижатой к
груди добычей возвратился обратно на корабль.

33. ПОДЗЕМНЫЙ МИР

(Mundus Subterraneus" (1665) - название еще одного произведения отца
Атанасиуса Кирхера (см. прим. к назв. глав 6 и 39))

Кораллы бросали Роберту вызов. Обнаружив, на какие причуды способна
Натура, он будто вступал с нею в состязанье. Он не мог забросить Ферранта в
той темнице, а повесть на середине. Ублаготворилась бы его ненависть к
сопернику, но не тщеславие романиста. Что ж содеять с этим Феррантом?

Идея пришла Роберту в голову одним утром, когда, как обычно, он засел
перед рассветом глядеть на берег Острова, поджидая Огнецветную Голубицу. С
зари сверкание ослепляло очи, и Роберт даже попробовал насадить на конечное
стекло своей зрительной трубки что-то вроде козырька, вырвав лист из
корабельного журнала, но навесец загораживал обзор и давал видеть сплошное
бликованье. Когда же солнце установилось над горизонтом, море отразило лучи,
как зеркало, и удвоило световые пучки.

Но в этот день Роберт внушил себе, будто на его глазах что-то воспарило
от деревьев к солнцу, а потом смешалось с сияющей сферой. Наверно, это была
иллюзия. Какая угодно птица в подобном освещении показалась бы
жароцветной... Роберту было ясно, что он видел Голубку, и в то же время
обидно, что так обманулся. В подобном двойственном настрое, он жил с
ощущением подлога.

Для такого, как Роберт, то есть дошедшего уже до способности ревниво
наслаждаться только тем, что у него отобрано, не было труда вообразить, что
Феррант, напротив, получает все то, что ему, Роберту, не воздано. Но поелику
Роберт этой повести приходился еще и автором и не желал чересчур много
потачек давать Ферранту, он решил, что позволит тому иметь дело только с
самцом голубем, с тем, кто был зеленовато-синего цвета. И все потому, что
Роберт, оторванный от каких бы то ни было достоверностей, произвольно
постановил, что в голубиной паре апельсиновая птичка должна непременно быть
самкой, это как бы означало "быть Ею". Так как в повести о Ферранте
голубиная роль не символизировала самоцели, а скорее касалась средства
обладанья, Ферранту предстояло обходиться голубком.

Имел ли возможность голубовато-зеленый голубь, попархивающий только над
южными морями, присесть на подоконник острога, за которым Феррант вздыхал по
утраченной воле? В Романической Стране -имел, конечно. Вдобавок, разве не
могла "Вторая Дафна" только-только возвратиться из далекого океана, завершив
свой путь успешней, нежели старшая сестрица, и привезти в трюме пернатое,
которое бы теперь освободилось?

В любом случае Феррант, не ведающий об антиподах, не желал на этот счет
объяснений. Он заметил птичку, сперва подкормил ее крошками, скорее от
нечего делать, потом задумался, нельзя ли получить от птички пользу. Он
знал, что голуби иногда переносят вести; разумеется, вверяя послание
подобной твари, никто не мог быть гарантирован, что оно попадет куда надо,
но учитывая скуку, отчего было не попробовать этот способ?

К кому он мог обратиться за поддержкой, он, враждебствовавший со всеми,
вплоть до себя, а о тех немногих, кем пользовался, - знавший, что они готовы
быть с ним лишь при успехе и никак не в несчастьи? Он сказал себе:
обращусь-ка к Госпоже, она меня любит ("но с чего же он так
уверен?"-завистливо терзался Роберт, выдумывая этот гордый довод).

Бискара приготовил в его спальне письменные припасы, если ночью
надоумится повиниться, сочинить показания кардиналу. Феррант обозначил на
одной стороне местожительство Дамы и добавил, что донесшему письмо будут
выплачены деньги. На другой стороне листа он указал, куда его заключили (о
чем подслушал от гвардейцев) и что виною тому отвратительная интрига
кардинала, и умолял освободить. Лист этот он скрутил в трубку, привязал к
лапе голубя и согнал того с подоконницы.

По правде говоря, в скором времени он забыл, или почти забыл, о затее.
Мог ли он думать, что зеленоватый голубь донесет послание до Лилеи? Так
бывает исключительно в сказках, а Феррант был не из тех, кто вверяет себя
сказочникам. Может быть, голубочка подстрелил какой-то охотник и, рухая