похотливое растение... Чтобы колдовать -- силу нужно иметь тайную. Энергию
инобытия. Римма -- имела: умела. Могла. Не хотела, а волховала и
чародействовала, колдовала и морочила, блазн и ману на меня наводила. Иначе
и не объяснишь ту власть, что надо мной взяла... -- Чего смотришь? --
спросил Марину, и голос у меня был тихий, хриплый, смирный Ч- не было сил
ругаться. -- Смотрю и думаю, как такие гады на земле рождаются? -- сообщила
моя медовая, лучезарная. -- Почитай лГинекологию" Штеккеля, -- буркнул я
вполне доброжелательно. -- Текст все равно не поймешь, но рисунки
понятные... -- Сволочь грязная! Гадина проклятая! Супник позорный! -- и
поехала, поехала. Зла не хватает. Ох, как головушку ломит! Марина вздохнула
-- набрала воздуха для следующей серии воплей, и я успел спросить: -- Зачем
морду лица замотала? Будто на бегу споткнулась, остановилась на миг и
сказала, не забыв страдальчески сморщиться: -- Воспаление жевательного
сустава у меня... -- и снова заголосила, гадостями заплевалась. -- Жаль, что
в языке у тебя нет жевательного сустава, -- сочувственно заметил я. Я могу
примириться с тем, что эта рвотная бабенка -- моя исторически сложившаяся
жена. Но -- вдова? Да никогда! Лишу я тебя этого злорадного удовольствия, не
дам я тебе этой роскошно-прибыльной печали. Наливная моя вдовушка,
сладостная моя возлюбленная, мой дорогостоящий механизм для снятия
гормональных нагрузок! Твой заботливый супруг, уплывающий за окоем бытия,
ка- жется, предал высокие идеалы материализма и тонет в грязном болоте
идеализма. Цветочек ты мой заблеванный, я совершенно реакционно и лженаучно
отрицаю существование материального мира, если его не воспринимает мое
сознание. И проваливаясь в тусклые трясины шарлатанского солипсизма, склонен
утверждать -- и я это докажу эмпирически, сучара ты этакая, -- что основой
всего сущего является абсолютная идея, мировой дух, имя которому -- сатана.
А как идеалист -- философский последователь идеализма, то есть бескорыстный
возвышенный мечтатель, я имею ранг чрезвычайного и полномочного нунция этого
самого мирового духа. Что в переводе на наш просторечный диалект значит --
старший оперуполномоченный по особо важным поручениям. В запасе. Он -- мой
Поручитель -- не для того создал ваш жалобный мир, чтобы я умер, а вы тут
остались беспризорными. Без меня. Если дойдет до жареного -- я тут вам всем
Армагеддон устрою, ты-то, Марина, первая светопреставление увидишь. Мигнуть
не успеешь, как преставишься с этого спета в кикой-то там иной... Она
продолжала горланить, а я смотрел на нее сквозь прищуренные веки и думал о
том, что из всех бесчисленных вариантов Марине больше всего подойдет
удушение. Застрелить, зарезать, задавить -- неинтересно. В такой смерти нет
поэзии борьбы живой плоти с тяжело наваливающейся пустотой. Ткнул ножик под
яремную вену -- чик, и нету! Сразу объект отключился. Нет страсти
выползающих из орбит глазных яблок, будто мечтающих в последний раз
рассмотреть и запомнить этот противный, привлекательный, ускользающий мир.
Сардоническая ярость, с которой удавленник дразнится -- показывает
остающимся здесь багровую синеву вывалившегося языка. Мокрые дорожки слез...
Мне этими слезами генерал Шкуро всю гимнастерку на груди замочил. Мы их
вешали во внутреннем дворе Лефортова, в воротах гаража. Их было пятеро --
как в популярном французском кинофильме. Только французишки те были
солдатами, а эти все -- генералами. Вместе с генералом Власовым. Сам Власов,
изменник, иуда, предатель доверия Великого Пахана. Ах, как верил ему Пахан
Джо в начале войны -- собственного сына Якова послал к нему под начало! А
Власову, видать, больше по вкусу была кисточка гитлеровских усиков, чем
щетинистая рыжеватая щетка нашего усатого. Перебежал, сука, вместе с армией,
повернул штыки против Благодетеля, создал русскую освободительную армию. И
сыночка Паханова, несчаст- ного полужидка Яшку, отдал своим нацистским
хозяевам. Сгинул парень в концлагере. Убили гестаповские звери. Сначала,
правда, Адольф Алоизович Шикльгрубер, со своей пошлой арийской
сентиментальностью, закинул удочку Пахану: -- Так, мол, и так, понимая
отцовское волнение за судьбу нашего старшенького, на войне всякое случается,
давайте, мол, махнемся нашими пленными -- я вам отдам Якова вашего
Иосифовича, драгоценного сынульку, а вы мне -- моего генерал-фельдмаршала
фон Паулюса, маленько обкакавшегося в Сталинграде. Учиним, так сказать,
чейндж, тауш по-нашему, по-немецкому, обмен по-русскому... Только не учла
эта фашистская мразь, что у нас -- у советских -- собственная гордость, мы
на пленных смотрим свысока. На наших пленных, конечно. Сын там или не сын --
нам на это плевать. Да и сын. Яшка этот самый, оказался сыном сомнительного
качества, не выполнил святой батькин завет -- советский воин всегда
предпочтет смерть плену. Пусть безоружный, или раненый, или окруженный --
роли не играет. Если тебе честь папашкина дорога, если для тебя имя твоего
Великого Пахана свято -- хоть сам себя руками разомкни, а в плен ни-ни! А
этот опозорил родительские седины -- не застрелился, не удавился, не пропал
пропадом. И молвил величественно Пахан в ответ на грязное предложение
германского людоеда: лЯ фельдмаршала на солдата не меняю... " Я думаю, что
именно тогда в первый раз по-настоящему испугался Адольф Людобой -- он
наверняка впервые увидел въяве этот мировой дух, эту материализованную
абсолютную сатанинскую идею по имени Пахан всех народов... Испугался, махнул
рукой и велел кончать Яшку. А спустя всего два года мы отловили Власова. В
Чехословакии, в конце войны. И приговорили вместе с подручными его и
подстегнутыми вражинами еще с гражданской -- атаманом Красновым и генералом
Шкуро -- к повешению. Суматоха с их казнью была невероятная, поскольку
Лаврентий сказал, что, скорее всего, на исполнение приговора явится сам
Великий Пахан. Дело понятное -- всякому охота посмотреть, как оппонент на
подвеске ножками дрыгает. Только слух этот оказался понтом -- то ли Пахан не
захотел, то ли не смог, то ли занемог, то ли не счел уместным, а может быть,
Лавр попросту наврал -- он любил потихоньку вещать от имени всевышнего
нашего командира. Во всяком случае. Пахан на казнь не явился, и праздник
справедливого возмездия, можно сказать, наполовину был смазан. Главным
гостем церемонии стал наш министр Виктор Семенович Абакумов -- само по себе
явление небывалое. Но после разговоров о том, что сам Пахан придет
подтвердить Власову нашу старинную поговорку: кому, мол, суждено быть
повешену, того и грозой не убьет, -- это как-то разочаровывало. Стоило разве
таких орлов, как я да Ковшук, вызывать! Да-да! Мы и тут с Семеном бок о бок
трудились. Вернее сказать, он трудился, а я около начальников средней руки
отирался, шутки шутил, анекдоты рассказывал. В воротах гаража поставили
грузовик лЗИС-5" с откинутыми бортами, и Семен Ковшук покрикивал-командовал
шоферу в машине: -- Что ж ты, дурень стоеросовый, выгнал машину на серед
двора? Скомандуют тебе, дашь газ, они и побегут по кузову, что тебе на
стадионе!.. Давай назад, давай еще, еще, вот так, так -- кузов должен на
полметра из ворот торчать... Под петли ровнее подавай... С поперечной
воротной балки списало пять белых веревочных петель. Их еще с вечера
собственноручно смастерил Ковшук -- из бельевой веревки лсороковки", вдвое
сложенной, мылом лКрасный мак" тщательно намыленной -- не оказалось в тюрьме
другого подходящего мыла, пришлось дорогой пар- фюмерный набор распатронить.
А сейчас стоял Ковшук на кузове-эшафоте и прикидывал длину петли -- саму
удавку он надел себе на шею, а правой рукой подтягивал или опускал свободный
конец веревки, перекинутый через балку. У него было озабоченное лицо
мастерового, ладящего сложную хитрозадуманную работу. -- Сем, ты для
верности сам попробуй! -- крикнул я ему, и все захохотали. Ковшук поднял на
меня тяжелый взгляд и спокойно, серьезно обронил: ЧЧ Я не пробую. Я
наверняка работаю... И веселый дружный хохот нестройно стих и умолк -- все
подумали об одном и том же: стоит Абакумову бровью повести, и Ковшук
мгновенно вденет в петлю любого из стоящих здесь командиров. Исполнит не
пробуя Ч- наверняка. А Ковшук усмехнулся, смягчился, нам, белоручкам,
неумехам, пояснил снисходительно: -- Тут точность нужна... Это ж не гуси
копченые -- под стреху подвешивать... И лица не увидишь... А низко -- тоже
нельзя... Висельник на шибеннице на треть метра вытягивается -- носками по
земле шарить станет... Наконец он привел в гармонию технологические условия
и эстетику предстоящего зрелища, закинул свободные концы веревки еще раз за
балку и затянул их морским узлом -- на глухой "штык". -- Готово! -- сообщил
Ковшук. -- Пожалуйте бриться... Появились мрачный, видно, с сильной поддачи,
Абакумов, прокурор Руденко, быстро заполнился небольшой внутренний дворик
толпой генералов и каких-то надутых важностью штатских. Точнее сказать -- в
штатском, потому что штатским там делать было совершенно нечего. Первым из
решетчатого железного лнакопителя" тюремного корпуса конвой доставил атамана
Краснова -- в синем мятом костюме, руки за спиной связаны короткой веревкой.
Меня поразило, какой он старый. -- наверное, лет под восемьдесят.
Потрясучий, вонючий дедушка с красным носом. По-моему, он не понимал, зачем
ею сюда привели, и только испуганно крутил по сторонам седастой облезлой
головой зажившегося гусака. Грохнула дверь, и, щурясь на свету, появился с
надзирательской свитой генерал Шкуро. В кавалерийских сапожках, казацких
шароварах с лампасом, мундире с содранными погонами, он уверенно-твердо
прошел -- без всяких подсказок -- через двор и стал у открытого борта
грузовика. У него была кривоногая цепкая поступь разбойника. Подать руки
Краснову он не мог -- связаны, поэтому легонько толкнул его плечом,
по-волчьи оскалился: -- Привет, Петр Николаевич!.. -- Андрей Григорьич,
голубчик, да что это происходит... Нам же обещали... -- Да ладно! -- яростно
мотнул щетинистой головой Шкуро. -- Обещал черт бычка, а дал тычка! Конец,
Петр Николаич... Ковшук сделал к ним шаг, чтобы прекратить разговорчики в
строю, но Абакумов еле заметно моргнул -- пусть напоследок посудачат. Мне
кажется, ему самому было на них любопытно поглядеть. О чем думал тогда этот
сумрачный, страшно могущественный человек? Не мог же он знать, что до этой
черты ему осталось всего семь лет... Шкуро огляделся и, выбрав безошибочно
Абакумова, хрипло сказал ему: ~ Эй ты, нехристь! Скомандуй -- пусть веревку
сымут! Православному человеку перед смертью перекреститься... Абакумов
усмехнулся: -- Я тебе и без креста грехи отпущу... Как старший по званию...
Шкуро стянул глаза в узкие щелочки: -- Я генералом в бою стал, а ты,
прохвост, -- в застенке... Абакумов налился черной кровью, подошел вплотную
к Шкуро и, тыча ему указательным пальцем в лицо, сказал-сплюнул: --
Ге-не-рал! Говно ты, а не генерал! Есаул беглый! Дерьмо кобылье! В Париже в
цирке вольтижировкой на хлеб побирался... Да-тес, уел наш министр
белогвардейца -- было такое дело, скакал в манеже Шкуро, в красной казачьей
черкеске с золотыми погонами, развлекал сытую буржуазную публику диковинными
Андреев Николай
Афанасьев Роман
Володихин Дмитрий
Василенко Иван
Прозоров Александр
Мороз Александра