Чтение 73–й страницы книги ~Эроусмит~

Однажды Готлиб не забрел к нему в лабораторию, а вызвал его к себе. В
углу кабинета Готлиба, берлоги с выходом в его лабораторию, сидел Терри
Уикет, крутил папиросу и смотрел насмешливым взглядом.

Готлиб начал:

- Мартин, я взял на себя смелость поговорить о вас с Терри, и мы пришли
к выводу, что вы уже достаточно осмотрелись, пора вам бросить кропотню и
приступить к работе.

- Я полагал, что работаю, сэр!

Тихая ясность его блаженных дней сразу исчезла; он видел, как его гонят
назад, к пиккербианству.

Уикет вмешался:

- Нет, вы не работали. Вы только показывали, что вы способный мальчик,
который мог бы работать, если бы что-нибудь знал.

Пока Мартин мерил Уикета взглядом, говорившим: "Это еще что за птица?"
- Готлиб продолжал:

- Дело в том, Мартин, что вы ничего не можете сделать, пока не
подучитесь математике. Если вы не хотите остаться пачкуном с поваренной
книгой в руках, как большинство наших бактериологов, вы должны овладеть
основами науки. Всякое живое существо - физиохимическая машина. Как же вы
хотите двигаться вперед, не зная физической химии? А как вы приступите к
физической химии, не зная математики?

- Угу! - проговорил Уикет. - Вы только стрижете газон, да собираете
ромашки, а землю вы не копаете.

Мартин попробовал дать отпор:

- Чушь, Уикет! Человек не может знать все. Я бактериолог, а не физик.
Мне кажется, чтобы делать открытия, нужна интуиция, а не ящик с
инструментами. Хороший моряк и без приборов найдет в океане дорогу, и
набейте вы приборами целую "Лузитанию", не сделать вам порядочного моряка
из идиота. Человек должен развивать свой мозг, а не зависеть от орудий.

- Так-то оно так, но когда существуют карты и квадранты, моряк, который
пустится в плаванье без них, будет остолопом!

Полчаса Мартин отбивался не слишком вежливо против Готлиба, твердого,
как алмаз, против гранитного Уикета. И все время сознавал, что удручающе
невежественен.

Те утратили интерес к спору. Готлиб просматривал свои записи, Уикет
ушел к себе работать. Мартин глядел на Готлиба в упор. Этот человек так
много значил в его жизни, что он мог до ярости сердиться на него, как
сердился бы на Леору, на самого себя.

- Мне жаль, что я, по-вашему, ничего не знаю, - вскипел он и удалился в
великолепном драматическом негодовании. Хлопнув дверью, он заперся в своей
лаборатории. Сперва явилось чувство свободы, потом крушения. Помимо воли,
как пьяный, он ворвался к Уикету:

- Кажется, вы правы. Я ни черта не знаю по физической химии, в
математике я профан. Что мне делать, что делать?

Варвар в замешательстве пробурчал:

- Ладно, Худыш, ради всех чертей, не волнуйтесь. Мы со стариком только
хотели вас немного подзадорить. На деле он в восторге от того, как
добросовестно вы взялись за работу. А математика... С ней у вас, пожалуй,
благополучней, чем у Чижика или у Табза; вы перезабыли все, что знали по
математике, а они ее никогда не знали. Ну их к черту! Наука должна как
будто бы означать Знание - так оно по-гречески, на прекрасном языке, на
котором объяснялись милые пьянчуги эллины. А поглядеть на большинство
наших ученых, как они нипочем не откажутся писать маленькие отшлифованные
статейки или устраивать файф-о-клоки, как не желают они попотеть над
приобретением кое-каких знаний, - просто умиление берет! Я и сам не
слишком силен в математике, друг мой, но, если не возражаете, я могу по
вечерам заходить к вам и натаскивать вас... разумеется, бесплатно!

Так завязалась дружба между Мартином и Терри Уикетом; так вошла
перемена в жизнь Мартина, и он начал каждую ночь отнимать у себя
три-четыре часа здорового сна, чтобы зубрить то, что полагается знать
каждому и чего почти никто не знает.

Он начал с алгебры; убедился, что забыл ее почти целиком; проклинал
соревнование неутомимого А с беспечным В, разгуливающими между Игреком и
Зетом; взял репетитора из Колумбийского университета; и в шесть недель
одолел предмет - с некоторым даже интересом к квадратным уравнениям... в
то время как Леора слушала, смотрела, ждала, делала им бутерброды и
смеялась, когда репетитор острил.

К концу первых девяти месяцев своей работы у Мак-Герка Мартин заново
прошел тригонометрию и аналитическую геометрию и уже находил романтику в
дифференциальном исчислении. Но он сделал ошибку, похваставшись своими
успехами перед Терри Уикетом.

Терри прокаркал:

- Не слишком-то полагайтесь на математику, сынок, - и так смутил
Мартина указанием на термодинамическую основу закона действия масс и на
потенциалы окисления и восстановления, что тот опять впал в яростное
самоуничижение, опять увидел себя самозванцем и невеждой.

Он стал читать классиков физической науки: Коперника и Галилея,
Лавуазье, Ньютона, Лапласа, Декарта и Фарадея. Он совсем увяз в Ньютоновых
"Флюксиях"; попробовал заговорить о Ньютоне с Табзом и убедился, что
знаменитый муж, директор Института, ничего о нем не знает. Он весело
сообщил об этом Терри, но выслушал крепкую отповедь за "самомнение недавно
цивилизовавшегося выскочки, типичного энтузиаста-неофита", и вернулся к
работе, которая в конце своем приносит удовлетворение, потому что ей нет
конца.

В его жизни не было, казалось бы, ничего возвышающего и ничего
занимательного. Табз, когда заглядывал к нему в лабораторию, видел только
невеселого молодого человека, который корпит над своими опытами с
гемолитическими токсинами, чуждаясь подлинно Великого в Науке - научного
сотрудничества, ведущего к высоким достижениям. Табз пытался наставить его
на путь истинный, говоря:

- Вы вполне уверены, что держитесь в своей работе определенного ясного
курса?

Доподлинную скуку пришлось сносить Леоре.

Она сидела тихо (тоненькая девочка, ростом человеку по плечо, не
ставшая и на девять минут старше за девять лет замужества) или безобидно
дремала в длинной столовой их квартирки, в то время как Мартин до часу, до
двух трудился над своими скучными, растрепанными книгами, - дремала и
вежливо просыпалась, чтобы выслушать его жалобу: "Ты подумай, я должен еще
при этом продолжать свою работу в лаборатории. Боже, как я устал!"

В марте она потащила его в беззаконную пятидневную поездку на мыс Код.
Мартин сидел между двумя маяками в Чатаме и бурчал:

- Вернусь и скажу Терри и Готлибу, что они могут идти к черту со своей
сумасшедшей физической химией. Хватит с меня: математикой я овладел - и
хватит.

А Леора поддакивала:

- Да, я тоже бы так рассудила, но только странно, почему доктор Готлиб
всегда оказывается прав?

Он так ушел в свой стафилолизин и в интегральное исчисление, что не
заметил, как мир приготовился спасать демократию. И несколько растерялся,
когда Америка вступила в войну.

Доктор Табз помчался в Вашингтон предложить Военному министерству
услуги своего института.

Все научные сотрудники, за исключением Готлиба и еще двоих, отклонивших
эту честь, были произведены в офицеры и получили приказ пойти купить
обворожительную форму.

Табз сделался полковником, Риплтон Холаберд - майором, Мартин, Уикет и
Билли Смит - капитанами. Гарсоны не получили никакого воинского чина, не
несли никаких воинских обязанностей, кроме чистки желтых ботфорт и кожаных
краг, которые завели почти все воители, сообразуясь со своей фантазией или
со своими икрами. А самый воинственный представитель института, мисс Перл
Робинс, героически убивавшая за чаем не только всех мужчин Германии, но и
всех немецких женщин и змеенышей-детей, - о позор! - не получила признания
и должна был сама измыслить для себя военную форму.

Изо всех этих воителей, дальше Либерти-стрит ушел в сторону фронта
только один Терри Уикет: взял неожиданно отпуск, зачислился в артиллерию и
отплыл во Францию.

Он извинялся перед Мартином:

- Мне совестно бросать работу, и, конечно, я вовсе не хочу убивать
немцев - то есть не больше хочу убивать их, чем многих других людей, - но
я не могу не вмешаться во всякую заваруху. Слушай, Худыш, присматривай за
папашей Готлибом, хорошо? Для него это большой удар. У него в германской
армии куча племянников и всякой родни, - патриоты, вроде нашей
Перл-Кожаный Сапог, уж, конечно, патриотизма ради начнут преследовать
старика. Всего хорошего, Худыш, береги себя.

Мартин глухо протестовал, когда его загоняли в армию. Война для него
была прежде всего новой помехой в работе, как "кампании" Пиккербо в
Наутилусе, как в Уитсильвании необходимость зарабатывать на жизнь. Но
когда он впервые горделиво прошелся по улицам в своей форме, это оказалось
так приятно, что несколько недель он был образцовым патриотом. Никогда он
не был так хорош собой, так прям и подтянут, как облачившись в хаки.
Упоительно, когда рядовые тебе козыряют, и столь же упоительно отвечать им
с важной покровительственной и товарищеской снисходительностью - блестящая
привилегия, которую Мартин делил с другими врачами, педагогами,
адвокатами, маклерами, писателями и бывшими социалистами-интеллигентами, -
со всеми, кто стал вместе с ним офицерами.

Но через месяц радость превращения в героя стала чем-то чересчур