только утвердится артель, дом будет починен и в него переселится правление
колхоза имени знаменитого в Манском краю партизанского командира товарища
Щетинкина.
грудь кулаком, говорили речи. Наивысшего взлета в этом деле достигла тетка
Татьяна. Каждую речь она заканчивала срывающимся выкриком:
люди, которые послабже сердцем, плакали, слушая тетку Татьяну. Даже бабушка
моя, Катерина Петровна, робела от умных слов невестки и стала навеличивать
ее -- Татьяна Ванна, хотя по заглазью продолжала срамить ее за
бездомовность, необиходность, но уж только при закрытых ставнях позволяла
себе разоряться бабушка.
он понимал, что словами, даже самыми громкими, самыми умными, народ и
обобществленную скотину не прокормишь. В артели же все шло на растатур:
пашни зарастали, мельница с зимы стояла, сена поставлено с гулькин нос.
Тревожно за село, за людей. Кое-кого да кое-что правленцы похозяйственней
спасли, отстояли -- ретивые горланы рвались не только поскорее выдворить из
села богатеев, но и порушить до основания все кулацкое -- молотилки, жнейки
и всякий прочий крестьянский инвентарь.
призывая пахать землю под зябь, расковыривать межи в горах -- на покатах да
по склонам увалов заплатами расклеенных пашен, и в первую голову -- пустить
мельницу. Искони кормившиеся с мельницы, овсянские жители ручных жерновов не
знали, толочь зерно в ступах ленились, парили его в чугунах и ели целиком.
Тут кто-то и вспомнил про моего папу -- он один на селе умел управляться с
мельницей -- битьем и пряником заманив вертлявого старшего внука на
мельницу, дед Яков научил его своему ремеслу. Поскольку мельница была на
селе вроде клуба, где круглый год шла неутихающая гулянка, прерываемая лишь
авариями да когда "жернов ковать", -- папе здесь поглянулось. Приучился он
на мельнице пить, на спор тягаться на опоясках, скакать верхом на лошадях,
лазить на приводной столб, воровать на селе кур на закусь, жить
обособленной, "мельничной" жизнью, где вроде бы все дозволено. В пылью и
паутиной задернутое, шершниными гнездами увешанное, грохочущее,
содрогающееся и в то же время совершенно глухое, об одно оконце в конторке
мельничное помещение никакие бабы, кроме самогонщицы Тришихи, не
допускались. Мололи мужики иной раз по неделе, ссылаясь на очередь, с
мельницы являлись чуть живы, пропившиеся, со свежеподстриженной башкой --
папа, помимо обязанностей мельника, безвозмездно занимался еще и цирюльным
делом.
сознательность, записать его в колхоз, выделить "фатеру" в старом запустелом
доме. Маме тоже разрешено было принять участие в труде на "общественной
ниве", к которому она с радостью и приступила, надеясь, что с этой поры все
пойдет на успокоение, может, и в самом деле наступит то благоденствие, о
котором так горячо толкует свояченица Танька -- важная фигура на селе, хотя
детишки ее как были голодны и запущены, такими и остались, и, кабы не
бабушка Катерина Петровна, не дед Илья да не тетки с дядьями, вовсе бы им
беспризорно помирать. Дядя Митрий -- муж тетки Татьяны, сгорел с вина,
правда, бабушка Катерина Петровна до самой смерти не соглашалась с таким
позорным заключением и утверждала, что помер он от недогляда бабьего иль,
того хуже, порешил самого себя от стыдобушки.
мысль моя мама, которая в доме свекра из стаек и конюшен не вылезала, была
бодана, топтана и кусана диким скотом, от печи не отходила, матюков полную
котомку наполучала от одноглазого "тятеньки", но вот тосковала по своим,
жалела Марью из Сисима: "Как она там, на дальней сторонушке с оравой?"
Петровна, -- мало ты на чужеспинников ломила? Мало! Надорвалась! Болесь
добыла! Естество женское повредила..."
мама не проходила мимо дома свекра просто так, поклонится гнезду, в котором
изработала молодость, всплакнет: "Тятенька! Марья! Дедушко! Где-ка вы?
Студено, поди-ко, без родимого-то угла?" Все это мне часто рассказывала
бабушка Катерина Петровна после гибели мамы, рассказывала всякий раз с
прибавлением не только слез, но и черт маминого характера, привычек,
поступков, и облик мамы с годами все более высветлялся в памяти бабушки,
оттого во мне он свят, и, хотя я понимаю, что облик моей мамы, вторично
рожденный и созданный бабушкиной виной перед рано погибнувшей дочерью и моей
тоской по маме, едва ли сходился с обликом простой, работящей крестьянки,
мама была и теперь уж навеки останется для меня самым прекрасным, самым
чистым человеком, даже не человеком, обожествлен- ным образом.
мужики, и, хотя безвылазно находился на ответственном посту Ганька Болтухин,
порядки, укоренившиеся на мельнице, никуда не сдвинулись. Здесь, как и
прежде, пили, тягались на опоясках, дрались и мирились, до смерти заганивали
отныне "не своих" лошадей. Подпоясавшись мучным мешком, папа щелкал
ножницами, сыпал прибаутками: "Стригу хоть спереду, хоть сзаду, хоть голову,
хоть чЕ! Стригу долго, беру дешево: с Гаврила -- в рыло, с Трофима -- мимо,
дурака -- за пятак, Болтухина -- за так!.." -- и карнал тупыми ножницами
земляков. А Ганька Болтухин слушал "недоброго элемента" да запоминал его
безответственную трепотню.
тучами объявились, да все какие-то осатанелые, визгучие. Крыс ловили
капканами, придумывали им прозвища и "казню", одну страшнее другой: то
вместе с капканом окунали в воду, пока крыса не захлебывалась, то жгли на
костре и старались это делать так, чтобы помучить зверину подольше.
Трусоватая, при этом нездоровая злобность охватывала людей. "Гли-ко, гли-ко,
залезо грызет! Вдарь ее, вдарь! Разможжи!" По мельнице бегало несколько
страшных крыс-инвалидов, они отгрызли лапы и ушли из капканов. Когда
останавливали жернов, слышно делалось: там, наверху, скачут на деревяшках не
то черти, не то домовые, аж кожу на спине коробит, вот как скачут.
только будет?" -- крестились старые люди на селе. Боевая моя бабушка
Катерина Петровна бояться за меня стала, на мельницу к папе не велела
ходить, но я уж привыкать начал к развеселой мельничной жизни, лазил где
попало по мельнице, глазел на гулевой народ, дивовался веселым выдумкам,
боролся с ребятами под мужицкие одобрительные похвалы, ловил хариусов на
обманку, смотрел, как мужики галятся над крысами, хотя и жутко было, все
равно смотрел, слыша, как стынет кровь в жилах, в спину ровно кто гвозди
вколачивает, сердце заходится, -- но я -- мужик, охотни- ком буду,
зверовиком, стало быть, мне никак не полагается расти трусом.
посту. Жернов какое-то время колотился вхолостую, затем из-под него выжало
клин, жернов рухнул на передачи, те на колеса осели -- все сооружение
хрустнуло костями и замерло. Шумела только вода под колесами и на
водосливах.
мельнице мой папа и дедушка Павел. Яков Максимович дрыном их бил, загоняя с
пешнями под колесо, в холодную воду, где папа и добыл неизлечимую болезнь.
Он и эту аварию воспринял без особого потрясения. "За неделю наладим, --
сказал беспечно Болтухину, -- отдолбим колесо, окуем жернов и с песнями
меленку пустим. Ведро самогонки "на колесо" -- и ты узришь настоящую
трудовую энтузиазму!"
приговоре и отослали проявлять "настоящую трудовую энтузиазму" на
Беломорканал.
строительства Беломорско-Балтийского канала им. Сталина", ввинченным в
красный бант. Значок этот папа выдавал за орден. Держался папа так, словно
бы не из заключения, не с тяжелой стройки вернулся, а явился победителем с
войны -- веселый, праздничный, гордый, с набором "красивых" городских
изречений, среди которых чаще других он употреблял: "В натури".
Шимка Вершков, еще от дверей крича: "И где тут Петра? Где мой дорогой
трут-товарищ"? -- на ходу выжимая трогательно-чистые слезы из радостных и
потрясенных глаз, протягивая руки для объятий.
одетый мой папа, с "орденом" на лацкане пиджака, строго сжал губы и,
удерживая Вершкова рукой на расстоянии, сурово молвил:
растерявшись, опешил, в недоумении пробовал улыбаться, по лицу его,
попрыгивая, продолжали часто катиться светлые, ребячьи слезы. Значительно
поглядев на застолье, на всю родню и разный народ, к нам сбежавшийся, папа
пригвоздил Вершкова, да что там пригвоздил, расшиб, можно сказать, в лепешку
вопросом, глубина, смелость и значимость которого потрясли все наше село и
надолго утвердили авторитет моего родителя как человека "мозговитого",
обладающего способностью говорить и мыслить "по-начальственному". --
Абъиснити мне, товарищч Вершков, и абъиснити в натури, за что, -- папа
сделал паузу, -- за что и па-ачиму вы упрятали меня за сурову теремну
решетку? -- На последних словах голос папы осекся, задрожал, и губы его
повело в сторону.
засопев носом, налил в папину рюмку водки. Но папа ее решительно отставил,
сплеснув при этом на скатерть. И, все так же сурово хмурясь, настойчиво ждал
ответа. Застолье молчало. Народ весь пугливо замер, лишь бабушка Катерина
Петровна, вытирая слезы, качала головой, и по выражению ее лица, по горести,
совсем уж безутешной, полуприкрытой снисходительной улыбкой, можно было
догадаться: она до тонкостей постигла всю невеселую комедию, кураж, за