Чтение 74–й страницы книги ~Жизнь и приключения Мартина Чезлвита~

советники, что там вся эта мишура! Вы покажите мне в этом городе человека,
который был бы достоин надеть сапоги покойного мистера Чезлвита. Нет, нет! -
воскликнул Моулд с горькой иронией. - Повесьте эти сапоги, повесьте на
гвоздик, почините их, подкиньте новые подметки и подбейте каблуки, чтобы его
сын мог надеть их, когда войдет в лета; но не примеряйте их сами, они вам не
годятся. Мы его знали, - продолжал Моулд все тем же тоном, пряча в карман
записную книжку, - мы его знали, и нас на мякине не проведешь. Мистер
Пексниф, позвольте пожелать вам всего лучшего, сэр.

Мистер Пексниф ответил ему тем же, и Моулд, гордясь, что не ударил в
грязь лицом, направился было к выходу, приятно улыбаясь, но тут же
спохватился, к счастью, что обстоятельствами требуется совершенно иное.
Мгновенно возвратившись к унынию, он горестно вздохнул, заглянул в тулью
своей шляпы, словно ища там утешения, и, не найдя ровно ничего, с
достоинством удалился.

Миссис Гэмп с мистером Пекснифом поднялись наверх по лестнице, и, после
того как он проводил ее в спальню, где лежали накрытые простыней останки
Энтони Чезлвита, которого оплакивало одно только любящее сердце, да и в том
едва теплилась жизнь, - мистер Пексниф, наконец, освободился и мог войти в
полутемную комнату к мистеру Джонасу, которого он покинул часа два тому
назад.

Он застал этот образец всех осиротевших сыновей и идеал всех
гробовщиков за конторкой, в размышлениях над клочком писчей бумаги, на
котором тот царапал какие-то цифры. Кресло старика, его шляпа и трость были
вынесены вон, убраны с глаз долой; занавеси, желтые, как ноябрьский туман,
плотно закрывали окна до низа; сам Джонас так притих, что и голоса его не
было слышно, видно было только, как он ходит взад и вперед по комнате.

- Пексниф, - произнес он шепотом, - смотрите же, вы распоряжаетесь
всем! Потом можете говорить каждому, кто только спросит, что все было как
полагается, по всем правилам. Нет ли у вас кого-нибудь, кого вы хотели бы
пригласить на похороны, а?

- Нет, мистер Джонас, кажется, у меня никого нет.

- Потому что если у вас есть кто-нибудь, - говорил Джонас, - то вы уж
лучше пригласите. Мы не желаем делать из этого тайну.

- Нет, - повторил мистер Пексниф, подумав немного. - Тем не менее очень
вам обязан, мистер Джонас, За ваше великодушное гостеприимство, но, право
же, у меня никого нет.

- Ну хорошо, - сказал Джонас, - тогда мы с вами, Чаффи и доктором как
раз усядемся в одну карету. Мы пригласим доктора, Пексниф, потому что он
знает, что именно случилось со стариком и что тут ничего нельзя было
поделать.

- А где же наш дорогой друг, мистер Чаффи? - спросил Пексниф, моргая
обоими глазами зараз, как бы не в силах справиться с приливом чувств.

Но тут его прервала миссис Гэмп, которая вошла в комнату уже без шали и
чепца, жеманясь и пыжась, и довольно резким тоном потребовала, чтобы мистер
Пексниф на минутку вышел с ней в коридор.

- Вы можете сказать и здесь все, что вам угодно, миссис Гэмп, - отвечал
он, меланхолически покачивая головой.

- Что уж тут много разговаривать, не до разговоров, когда человек
помер, а другие по нем горюют, - возразила миссис Гэмп, - только уж если я
что-нибудь скажу, оно будет к месту и к делу, а не для того, чтобы
кого-нибудь обидеть, так что и обижаться на меня нечего. Я на своем веку во
многих домах побывала, - можно надеяться, знаю свое дело, и как за него
браться - тоже знаю; а конечно, если б не знала, то было бы довольно странно
и даже некрасиво со стороны такого джентльмена, как мистер Моулд, - ведь он
хоронил самые знатные семейства в Англии, и все оставались очень довольны, -
рекомендовать меня с самой лучшей стороны. Я ведь на своем веку тоже видела
немало горя, - продолжала миссис Гэмп, все возвышая и возвышая голос, - и
всякому могу посочувствовать, кому бог послал испытание, но только я не
потерплю, чтобы ко мне приставляли шпионов.

Прежде чем можно было что-либо ответить, миссис Гэмп перевела дух и
продолжала, вся побагровев:

- Нелегко, джентльмены, прожить на свете, когда ты осталась вдовой;
особенно, ежели по доброте своей разжалобишься иной раз и согласишься
работать себе в убыток, а потом ищи-свищи. Чем бы человек ни зарабатывал
себе на хлеб, у всякого могут быть свои правила, так для чего же от них
отступаться!

- Насколько я понимаю эту добрую женщину, - сказал мистер Пексниф,
обращаясь к Джонасу, - ей мешает мистер Чаффи. Не сходить ли мне за ним?

- Сходите, - сказал Джонас. - Когда она вошла, я только что собирался
сказать вам, что он наверху. Я бы и сам за ним сходил и привел его сюда, да
только... пожалуй, лучше вам пойти, если вы ничего не имеете против.

Мистер Пексниф немедленно отправился наверх в сопровождении миссис
Гэмп, которая заметно смягчилась, увидев, что он захватил из буфета бутылку
и стакан и несет их с собой.

- Конечно, - продолжала она свою речь, - ежели бы я не хотела ему
добра, я бы и внимания не обратила на бедного старичка, все равно как на
муху. Только на тех, кто к этому делу непривычен, оно уж очень действует,
для них же лучше, когда не потакают ихним капризам. Даже если и побранишь их
немножко, - закончила миссис Гэмп, очевидно вспомнив те цветы красноречия,
которыми она уже успела осыпать мистера Чаффи, - так разве для того только,
чтобы пришли в чувство.

Какими бы эпитетами ни наделила миссис Гэмп старика, они не привели его
в чувство. Он сидел рядом с кроватью, на том же самом стуле, с которого не
вставал всю ночь, сложив перед собой руки, склонив голову, и даже не
взглянул на вошедших, не проявил ни проблеска сознания, и только когда
мистер Пексниф дотронулся до его плеча, он покорно встал с места.

- Семь десятков, - сказал Чаффи, - ноль и семь в уме. Бывают же люди
такого крепкого здоровья, что доживают до восьмидесяти... четырежды ноль -
ноль, четырежды два - восемь, восемьдесят... Ах, зачем, зачем, зачем он не
дожил до четырежды ноль - ноль, четырежды два - восемь, - до восьмидесяти?

- Да, вот уж, по правде сказать, юдоль! - воскликнула миссис Гэмп,
завладевая бутылкой и стаканом.

- Зачем он умер раньше своего старого, выжившего из ума слуги! -
говорил Чаффи, сжимая руки и глядя перед собой скорбным взглядом. - Отнимите
его у меня, что же останется?

- Мистер Джонас, - подсказал ему Пексниф, - мистер Джонас, мой добрый
друг.

- Я любил его, - говорил старик, всхлипывая. - Он был ко мне добр. Мы
вместе учили про утечку и усушку в школе. Один раз я обогнал его по
арифметике на шесть мест. Помилуй меня, господи! Как это я посмел обогнать
его!

- Идемте, мистер Чаффи, - сказал Пексниф, - идемте. Соберитесь с
силами, мистер Чаффи.

- Да, да, - отвечал старый конторщик. - Да. Я соберусь... В семи семь
содержится один раз, семью семь - сорок девять. О Чезлвит и Сын! Ваш родной
сын, мистер Чезлвит, ваш родной сын, сэр!

Бормоча эти привычные для него слова, мистер Чаффи подчинился ведущей
его руке и позволил себя увести. Миссис Гэмп, с бутылкой на одном колене и
стаканом на другом, долго сидела на табуретке, покачивая головой, потом,
словно забывшись на минуту, налила себе капельку в стакан и поднесла его к
губам. За первым глотком последовал второй, за вторым третий, а после
третьего она так закатила глаза - не то от печальных размышлений о жизни и
смерти, не то от удовольствия, - что их совсем не стало видно. Тем не менее
головой она качала по-прежнему.

Беднягу Чаффи отвели в его привычный уголок, где он сидел молча и
неподвижно и только иногда срывался с места и начинал расхаживать по
комнате; ломая руки или выкрикивая что-то непонятное и бессвязное. Целую
неделю они втроем просидели так около очага, не выходя из дома. Мистер
Пексниф с удовольствием пошел бы пройтись вечерком, но Джонас никак не
соглашался расстаться с ним хотя бы на минуту, так что он оставил эту мысль,
и с утра до ночи они все втроем томились в полутемной комнате, без отдыха и
без дела.

Бремя того, что лежало, вытянувшись и закоченев, в страшной спальне
верхнего этажа, так давило и угнетало Джонаса, что он совсем согнулся под
этой тяжестью. В продолжение долгих семи дней и ночей его неотступно
преследовало и не давало покоя леденящее чувство, что кто-то страшный
присутствует в доме. Стоило скрипнуть двери, как он уже обращал к ней
помертвевшее лицо и глядел испуганно, словно был совершенно уверен в том,
что ручку трогали костлявые пальцы. Стоило огню в очаге вспыхнуть немного
ярче, оттого что потянуло сквозняком, и Джонас оглядывался через плечо,
словно боясь увидеть фигуру в саване, раздувающую огонь полами своего
одеяния. Малейший шум пугал его, а однажды ночью, заслышав наверху шаги, он
закричал, что это покойник ходит, топает - топ, топ, топ - вокруг своего
гроба.

Ночью он спал на полу в гостиной, потому что в его спальне поместилась
миссис Гэмп, и мистеру Пекснифу тоже стелили на полу, рядом с ним. Вой
собаки во дворе вселял в Джонаса страх, которого он не в силах был скрыть.
Он старался не смотреть на отражение горевшего наверху света в окнах дома
напротив, словно это был чей-то разгневанный глаз. Спал он тревожно, часто
просыпался по ночам и томился тоской, ожидая рассвета; распоряжаться и
следить за всем, даже заказывать обед он предоставил мистеру Пекснифу.
Достойный джентльмен, полагая, что предаваться скорби надо со всеми
удобствами и что хорошая кормежка будет в высшей степени благотворна для
убитого горем сына, так удачно воспользовался этими обстоятельствами, что в
течение всей траурной недели у них был самый изысканный стол; каждый вечер к
ужину готовили сладкое мясо, тушеные почки, устрицы и тому подобные легкие
блюда, и, запивая их горячим пуншем, мистер Пексниф подавал духовное
утешение и читал высоконравственные проповеди, какие могли бы обратить даже
язычника, в особенности если бы тот плохо понимал английский язык.

Однако не один мистер Пексниф пользовался жизненными благами в это