горького красновато-бурого порошка и, закрыв глаза, стала ждать смерти.
Ничего, однако, не произошло. <Бытъ может, и верно? Только забудет...
Зачем ему... И коназу Юрию тоже!> На беду свою, она не знала, что страшный
тибетский яд, врученный ей, действует медленно и убивает не с первого
разу, а только после нескольких приемов и, к тому же, разбавленный
действует сильнее, чем в сухом виде.
остановились. Михайлова рать уже ждала их на правом берегу. Нападать не
думали ни те, ни другие, это был, скорее, показ сил. Новгород давал понять
князю, что уже оправился от предыдущих погромов и готов сразиться с
тверскою ратью, а Михаил являл Новгороду твердость и намерение вести
переговоры, не очень унижая себя. Однако на деле силы были очень и очень
неравны. Из Орды вести вновь доходили недобрые, Михаилу грозил вызов на
суд к Узбеку, сверх того, Агафья-Кончака заболела, маялась животом, верно,
как полагал лекарь, объелась солеными грибами. И не дай Бог, ежели ей
станет хуже в Твери!
грамоты, подписанные Новгородом после поражений, признавал старые рубежи,
давал путь чист торговому гостю и послам новгородской республики.
Пропускал хлебные обозы из Ополья в Новгород, признавал ряд, заключенный
новгородцами с покойным князем Андреем, а с тем и суд, и печать Великого
Новгорода, отпускал всех задержанных на рати новгородских бояр, давал путь
Юрию и выпускал без выкупа его жену и братьев...
дней до приезда Юрьевых послов. А в день приезда москвичей произошло еще
одно, почти не замеченное в общей суматохе, несчастье. Удавилась на
шелковом шнурке, привязаном к оконнице, одна из двух ближних рабынь Агафьи
- Фатима.
слухи, что Агафью-Кончаку отравили по княж-Михайлову наущению. Слухи эти
как-то очень скоро, подозрительно скоро, достигли Орды.
кто? И как? Он мог и на Юрия подумать (Юрий все мог и на все был
способен), но где был Юрий и где была Кончака? С пристрастием допрашивали
поваров, слуг, холопов и холопок. Никто ничего не знал не ведал. А
Кончака, сестра хана Узбека, меж тем умерла, и умерла у него, Михаила, в
плену, в Твери.
схватит - и нет человека! Пуще того, когда кто животом ся мает!
негромко:
Узбеком теперь было не миновать, и чем кончится этот суд - об этом даже и
думать не хотелось. Пока он послал в Орду младшего из взрослых сыновей,
Константина, по молчаливому и строгому решению всей семьи. Дмитрия с
Александром сама Анна не хотела отпускать, да и бояре настаивали, чтобы
старшие сыновья Михаила остались дома. От Узбека ждали всего, и послать
младшего казалось пока даже и безопаснее.
и лжесвидетелей противу Михаила где только можно. Он уговорил новгородцев,
- которые, получив все, за что бились, уперлись было, - стращая их тем,
что отречение Михаила притворно и надобно добивать его до конца, и
заставил их послать целое большое посольство с исчислением Михаиловых
грехов, собирал всех низовских князей, обиженных Михаилом бояр, утесненных
купцов, не брезгуя ничем и никем. Подымались обвинения в союзе с литовским
князем Гедимином, якобы противу Орды направленном, в утайке ордынской
дани, в розмирьях и непокорствах. Всюду, где жадные послы из <новых
людей>, окруживших Узбека, слишком насильничали и обирали города, вызывая
возмущения горожан, всюду теперь виновен в смутах оказывался Михаил
Ярославич. Из-за него (и только из-за него!) и сам Юрий задерживал выплату
ордынской дани. И среди всех этих обвинений стояло главное - убийство
сестры Узбека, Агафьи. Самое нелепое, ибо кто дерзнул бы назвать тайным
отравителем женщин тверского князя? И самое основательное, ибо
Агафья-Кончака умерла-таки в тверском плену.
Поставив стог, тут же представляли себе, как по зиме, с приходом татарвы,
займется он ярким полымем, обращая на ничто труды селянина. И потому и
работалось нынче с каким-то озлоблением, без радости, без того светлого,
вековечного и высокого чувства, с коим выходит на покос русский человек. И
бабы ворошили сено нонече в ежеденном, не в праздничном, как всегда, и
мужики, вздымая виловатою рассохой беремя сена на стог, не переговаривали
весело, а мертво молчали или, напротив, взрывались неподобною бранью,
почасту приправляя работу соленым словом - в Бога и в мать. И бабы, слыша
охальное, только тверже поджимали губы да супились, не унимая яро и молча
ворочавших работу мужиков. Вдосталь разоренная Юрием тверская земля
готовилась к новому раззору, и уже мыслили: где и как зарывать хлеб, где
отрыть загодя землянки в лесу, куда угонять скот - ежели что. Старики
вспоминали Дюденеву рать, терпеливо и долго молились - пронес бы Господь
беду! И Михаил, проезжая деревнями, ловил молчаливые ждущие взгляды, чуял
кожей мольбу земли содеять что-нибудь, не попустить, оберечь от гибели и
погрома.
Александра Марковича. Давеча толковали о новгородцах, и Михаилу захотелось
вдосталь дотолковать о делах днешних и давешних со своим бессменным
послом. Вспомнил Михаил и решился спросить вновь о том, о чем когда-то
повестил ему Александр Маркович, воротясь из Новгорода вместе с покойным
Бороздиным. (Старый воевода умер два года тому назад, и место его в думе
заступил сын его, Тимофей Бороздин.)
тихого и смиренного в этот вечерний час, когда летние сумерки уже
наполнили княжую горницу, но еще не зажигали огня, и потому лицо Михаила,
одетое тенью, казалось голубовато-бледным, словно бы даже прозрачным в
затухающих струях заката.
Корысть? Торговые пошлины? Земли? Соль? Но ведь жизнь - дороже соли и
серебра, а отдают жизни, и - за разом раз, вновь и вновь! Ты был там!
Толковал с ними! Объясни! Или они не знают, что пропадет Русь и им
пропасти тою ж порой? Что распадись земля на уделы, и вороги тотчас
одолеют нас поодинке, а там сотрут даже и имя наше со скрижалей сущих
языков земли? Что их серебром хранима Русь до часу и сами они хранимы? Не
им ли, что ни год, приходит отбивать то свею, то ордынских рыцарей, то
датских немцев? И хватит ли им сил без великого князя владимирского?
прошаешь - отвечу! - произнес, подумав, Александр Маркович и сам поежился:
не хотелось гневить, печалить ли князя своего, и любил он Михайлу
Ярославича... А сказать, верно, нать было правду. - Понимают они, -
осторожно начал боярин, - и про власть, и про угрозу немецкую, и про
Великую Русь... Только иное у их... Как бы сказать-то! Ревнуют они о
свободе, и не просто свободе от власти княжеской, - о духовной свободе
своей! И страшит их - под властию кесаря альбо князя - человека умаление.
При всякой власти вышней, толкуют, всема надо в едину стать, в един норов
и навычай, ну, а там - не гневи, княже, - ты умрешь, кто-ста будет после
тебя? Там сын ли, внук, а придет самоуправец какой и всех пригнет, и
уничижение настанет людям, духу - растление от тяготы властителя
недостойного...
умолк, потерявшись, и Михаил, заметя это и устыдясь невольной вспышки
своей, подторопил его баять далее.
думал - сразиться со мной!
же надобно? Как и чем совокупить инако русский язык?!
как? С ним тоже любовью?
хоша с Юрием... И с Юрием тоже! Ведь и не пытали мы, о сю пору все силой
вершили.
спросил Михаил.
Меня хоть пошли...
Михаил долго-долго молчал, потом тяжко поежился. Скрипнуло резное
креслице:
уговорю! Вам бы в любовь сойтись, дак и Русь была бы в спокое!
выговорил Михаил. - И крестом клянусь перед тобою, не буду и лукавить