прелестная ручка, а за нею и уста супруги заградили пламенные излияния
покаянных речей рыцарски деликатного, но ослабленного умилением человека.
Все видели на лице ее счастье. Она шла с открытым видом и в великолепном
костюме. Казалось, она была на верху желаний; праздник - цель и венец ее
политики - был осуществлен. Проходя до своих мест, пред самою эстрадой, оба
Лембке раскланивались и отвечали на поклоны. Они тотчас же были окружены.
Предводительша встала им навстречу... Но тут случилось одно скверное
недоразумение: оркестр ни с того ни с сего грянул туш, - не какой-нибудь
марш, а просто столовый туш, как у нас в клубе за столом, когда на
официальном обеде пьют чье-нибудь здоровье. Я теперь знаю, что об этом
постарался Лямшин в своем качестве распорядителя, будто бы в честь входящих
"Лембок". Конечно он мог всегда отговориться тем, что сделал по глупости
или по чрезмерной ревности... Увы, я еще не знал тогда, что они об
отговорках уже не заботились и с сегодняшним днем вс¬ заканчивали. Но тушем
не кончилось: вместе с досадным недоумением и улыбками публики вдруг в
конце залы и на хорах раздалось ура, тоже как бы в честь Лембке. Голосов
было немного, но, признаюсь, они продолжались некоторое время. Юлия
Михайловна вспыхнула, глаза ее засверкали. Лембке остановился у своего
места и, обернувшись в сторону кричавших, величественно и строго оглядывал
залу... Его поскорее посадили. Я опять со страхом приметил на его лице ту
опасную улыбку, с которою он стоял вчера поутру в гостиной своей супруги и
смотрел на Степана Трофимовича, прежде чем к нему подошел. Мне показалось,
что и теперь в его лице какое-то зловещее выражение и, что хуже всего,
несколько комическое, - выражение существа, приносящего так-и-быть себя в
жертву, чтобы только угодить высшим целям своей супруги... Юлия Михайловна
наскоро поманила меня к себе и пошептала, чтоб я бежал к Кармазинову и
умолял его начинать. И вот только что я успел повернуться, произошла другая
мерзость, но только гораздо сквернее первой. На эстраде, на пустой эстраде,
куда до сей минуты обращались все взоры и все ожидания и где только и
видели небольшой стол, пред ним стул, а на столе стакан воды на серебряном
подносике, - на пустой эстраде вдруг мелькнула колоссальная фигура капитана
Лебядкина во фраке и в белом галстуке. Я так был поражен, что не поверил
глазам своим. Капитан, казалось, сконфузился и приостановился в углублении
эстрады. Вдруг в публике послышался крик: "Лебядкин! ты?" Глупая красная
рожа капитана (он был совершенно пьян) при, этом оклике раздвинулась
широкою тупою улыбкой. Он поднял руку, потер ею лоб, тряхнул своею мохнатою
головой и, как будто решившись на вс¬, шагнул два шага вперед и - вдруг
фыркнул смехом, не громким, но заливчатым, длинным, счастливым, от которого
заколыхалась вся его дебелая масса и съежились глазки. При этом виде чуть
не половина публики засмеялась, двадцать человек зааплодировали. Публика
серьезная мрачно переглядывалась; вс¬ однако продолжалось не более
полуминуты. На эстраду вдруг взбежали Липутин с своим распорядительским
бантом и двое слуг; они осторожно подхватили капитана под руки, а Липутин
что-то пошептал ему. Капитан нахмурился, пробормотал: "А ну, коли так",
махнул рукой, повернул к публике свою огромную спину и скрылся с
провожатыми. Но мгновение спустя, Липутин опять вскочил на эстраду. На
губах его была самая сладчайшая из всегдашних его улыбок, обыкновенно
напоминающих уксус с сахаром, а в руках листок почтовой бумаги. Мелкими, но
частыми шагами подошел он к переднему краю эстрады.
- Господа, - обратился он к публике, - по недосмотру произошло комическое
недоразумение, которое и устранено; но я с надеждою взял на себя поручение
и глубокую, самую почтительную просьбу одного из местных здешних наших
стихотворцев... Проникнутый гуманною и высокою целью... несмотря на свой
вид... тою самою целью, которая соединила нас всех... отереть слезы бедных
образованных девушек нашей губернии... Этот господин, то-есть я хочу
сказать, этот здешний поэт... при желании сохранить инкогнито... очень
желал бы видеть свое стихотворение прочитанным пред началом бала...
то-есть, я хотел сказать, чтения. Хотя это стихотворение не в программе и
не входит... потому что полчаса как доставлено... но нам (кому нам? Я слово
в слово привожу эту отрывистую и сбивчивую речь) показалось, что по
замечательной наивности чувства, соединенного с замечательною тоже
веселостью, стихотворение могло бы быть прочитано, то-есть не как нечто
серьезное, а как нечто подходящее к торжеству... Одним словом, к идее...
Тем более, что несколько строк... и хотел просить разрешения
благосклоннейшей публики.
- Читайте! - рявкнул голос в конце залы.
- Так читать-с?
- Читайте, читайте! - раздалось много голосов.
- Я прочту-с, с позволения публики, - покривился опять Липутин вс¬ с тою же
сахарною улыбкой. Он вс¬-таки как бы не решался, и мне даже показалось, что
он в волнении. При всей дерзости этих людей вс¬-таки иногда они
спотыкаются. Впрочем семинарист не споткнулся бы, а Липутин вс¬ же
принадлежал к обществу прежнему.
- Я предупреждаю, то-есть имею честь предупредить, что это вс¬-таки не то
чтоб ода, как писались прежде на праздники, а это почти так-сказать шутка,
но при несомненном чувстве, соединенном с игривою веселостью и так-сказать
при самореальнейшей правде.
- Читай, читай!
Он развернул бумажку. Разумеется, его никто не успел остановить. К тому же,
он являлся с своим распорядительским бантом. Звонким голосом он
продекламировал:
- Отечественной гувернантке здешних мест от поэта с праздника.
- Да это Лебядкина! Лебядкина и есть! - отозвалось несколько голосов.
Раздался смех и даже аплодисмент, хотя и немногочисленный.
- Ура! ура!
- Именно, именно, вот это реализм, без "толиких" ни шагу!
Признаюсь, я не верил ушам своим. Тут была такая явная наглость, что
возможности не было извинить Липутина даже глупостью. А Липутин уж как был
не глуп. Намерение было ясное, для меня по крайней мере: как будто
торопились беспорядком. Некоторые стихи этого идиотского стихотворения,
например самый последний, были такого рода, что никакая глупость не могла
бы его допустить. Липутин, кажется, и сам почувствовал, что слишком много
взял на себя: совершив свой подвиг, он так опешил от собственной дерзости,
что даже не уходил с эстрады и стоял, как будто желая что-то еще прибавить.
Он верно предполагал, что выйдет как-нибудь в другом роде; но даже кучка
безобразников, аплодировавшая во время выходки, вдруг замолкла, тоже как бы
опешившая. Глупее всего, что многие из них приняли всю выходку патетически,
т.-е. вовсе не за пасквиль, а действительно за реальную правду насчет
гувернантки, за стишки с направлением. Но излишняя развязность стихов
поразила наконец и их. Что же до всей публики, то вся зала не только была
скандализована, но видимо обиделась. Я не ошибаюсь, передавая впечатление.
Юлия Михайловна говорила потом, что еще мгновение, и она бы упала в
обморок. Один из самых наипочтеннейших старичков поднял свою старушку и оба
вышли из залы под провожавшими их тревожными взглядами публики. Кто знает,
может быть пример увлек бы и еще некоторых, если бы в ту минуту не явился
на эстраду сам Кармазинов, во фраке и в белом галстуке и с тетрадью в руке.
Юлия Михайловна обратила на него восторженный взгляд, как на избавителя...
Но я уже был за кулисами; мне надо было Липутина.
- Это вы нарочно! - проговорил я, хватая его в негодовании за руку.
- Я ей богу никак не думал, - скорчился он тотчас же, начиная лгать и
прикидываться несчастным; - стишки только что сейчас принесли, я и подумал,
что как веселая шутка...
- Вовсе вы этого не подумали. Неужто вы находите эту бездарную дрянь
веселою шуткой?
- Да-с, нахожу-с.
- Вы просто лжете, и вовсе вам не сейчас принесли. Вы сами это сочинили с
Сертаков Виталий
Бажанов Олег
Посняков Андрей
Пехов Алексей
Шилова Юлия
Фазиль Искандер