обилие мух можно увидеть там даже в обычных условиях.
Эти описания Соломонова храма и особенно 'мух' полностью объяснили мне те
непонятные вещи, с которыми я сталкивался в литературе и которые нельзя было
назвать ни намеренной фальсификацией, ни подлинным 'ясновидением'. Так,
'ясновидение' Ледбитера и доктора Штейнера, все 'хроники Акаши', сообщения о
том, что происходило в мифической Атлантиде и других доисторических странах
десятки тысяч лет назад, - все они, несомненно, были той же природы, что и 'мухи
в храме Соломона'. Единственная разница заключалась в том, что я не верил своим
переживаниям, тогда как в 'хроники Акаши' верили и её авторы, и их читатели.
Очень скоро мне стало ясно, что ни в этих, ни в других переживаниях нет ничего
реального. Всё в них было отражённым, всё приходило из памяти, из воображения.
'Голоса' немедленно умолкали, когда я спрашивал о чём-нибудь знакомом и
конкретном, доступном проверке.
Это объяснило мне ещё одно обстоятельство: почему авторы, которые охотно
описывают Атлантиду, не могут, используя своё 'ясновидение', решить какую-нибудь
практическую проблему, относящуюся к настоящему времени; такие проблемы отыскать
нетрудно, но их по какой-то причине избегают. Если 'ясновидящие' знают всё, что
происходило тридцать тысяч лет назад, то почему они не знают того, что
происходит неподалёку от места их экспериментов?
Во время этих опытов я понял, что если я поверю 'голосам', то попаду в тупик и
дальше не двинусь. Это меня испугало. Я уловил во всём происходящем самообман;
стало очевидно, что какими бы заманчивыми ни были слова и обещания 'голосов',
они ни к чему не приведут, а оставят меня там же, где я находился. Я понял, что
это и было 'прелестью', т.е. всё приходило из воображения.
Я решил бороться с переходным состоянием, сохраняя к нему чрезвычайно
критическое отношение и отвергая, как не заслуживающие доверия, все те
'сообщения', которые я мог бы придумать сам. Результат не заставил себя ждать.
Как только я начал отвергать всё, что слышал, поняв, что это 'та же материя, из
которой сделаны сны', решительно отбрасывая услышанное и вообще перестав
обращать внимание на 'голоса', моё состояние и мои переживания изменились.
Я переступил через второй порог, упоминавшийся мною ранее, за которым начинался
новый мир. 'Голоса' исчезли, вместо них звучал иногда один голос, который
нетрудно было узнать, какие бы формы он ни принимал. Новое состояние отличалось
от переходного невероятной ясностью сознания. Тогда-то я и обнаружил себя в мире
математических отношений, в котором не было ничего похожего на то, что бывает в
жизни.
И в этом состоянии, перейдя через второй порог и оказавшись в 'мире
математических отношений', я также получал ответы на свои вопросы, но эти ответы
зачастую принимали очень странную форму.
Чтобы понять их, нужно иметь в виду, что мир математических отношений, в котором
я находился, не был неподвижным. Иными словами, ничто не оставалось там таким
же, каким было мгновение назад. Всё двигалось, менялось, преобразовывалось и
превращалось во что-то иное. Временами я неожиданно замечал, как все
математические отношения одно за другим исчезали в бесконечности. Бесконечность
поглощала всё, заполняла всё, сглаживала все различия. Я чувствовал, что пройдёт
ещё одно мгновение, - и я сам исчезну в бесконечности! Меня обуревал ужас перед
необозримостью бездны. Охваченный ужасом, я вскакивал иногда на ноги и
принимался ходить взад и вперёд, чтобы прогнать одолевающий меня кошмар. Тогда я
чувствовал, что кто-то смеётся надо мною, а порой казалось, что я слышу смех.
Внезапно я ловил себя на мысли, что это я сам смеюсь над собой, что я опять
попал в западню 'прелести', т.е. собственного воображения. Бесконечность
притягивала меня и в то же время страшила и отталкивала. Тогда-то у меня и
возник иной взгляд на неё: бесконечность - это не бесконечная протяжённость в
одном направлении, а бесконечное число вариаций в одном месте. Я понял, что ужас
перед бесконечностью есть следствие неправильного подхода, неверного отношения к
ней. При правильном подходе к бесконечности именно она всё объясняет, и без неё
нельзя ничего объяснить.
И всё же я продолжал видеть в бесконечности реальную угрозу и реальную
опасность.
Описать в определённом порядке весь ход моих опытов, течение возникавших у меня
идей и случайных мыслей совершенно невозможно - главным образом потому, что ни
один эксперимент не был похож на другой. Всякий раз я узнавал об одной и той же
вещи нечто новое, но происходило это таким образом, что все мои прежние знания
об этой вещи полностью изменялись.
Как я уже сказал, характерной чертой мира, в котором я находился, было его
математическое строение и полное отсутствие чего-либо, что можно было бы
выразить в обычных понятиях. Пользуясь теософской терминологией, можно сказать,
что я находился на ментальном плане 'арупа'; но особенность моих переживаний
состояла в том, что реально существовал только этот мир 'арупа', а всё остальное
было созданием воображения. Интересный факт: во время первого моего эксперимента
я сразу же или почти сразу оказался в этом мире, ускользнув от 'мира иллюзий'.
Но в последующих экспериментах 'голоса' старались удержать меня в воображаемом
мире, и мне удавалось освободиться от них только тогда, когда я упорно и
решительно боролся с возникающими иллюзиями. Всё это очень напоминало мне то,
что я читал раньше. В описаниях магических экспериментов, посвящений и
предшествующих испытаний было что-то очень похожее на мои переживания и
ощущения; впрочем, это не касается современных 'медиумистических сеансов' или
церемониальной магии, которые являются полным погружением в мир иллюзий.
Интересным в моих опытах было сознание опасности, которая угрожала мне со
стороны бесконечности, и постоянные предостережения, исходившие от кого-то, как
будто бы этот кто-то непрестанно наблюдал за мной и пытался убедить прекратить
опыты и свернуть с моего пути, ибо этот путь, с точки зрения некоторых
принципов, которые я в то время понимал очень смутно, был неправильным и
незнакомым.
То, что я назвал 'математическими отношениями', постоянно изменялось вокруг меня
и во мне самом; иногда оно принимало форму музыки, иногда - схемы, а порой -
заполняющего всё пространство света, особого рода видимых вибраций световых
лучей, которые скрещивались и переплетались друг с другом, проникая повсюду. С
этим было связано безошибочное ощущение, что благодаря этим звукам, схемам,
свету я узнавал нечто такое, чего не знал раньше. Но передать то, что я узнавал,
рассказать или написать об этом было невероятно трудно. Трудность объяснения
возрастала и потому, что слова плохо выражали сущность того напряжённого
эмоционального состояния, в котором я находился во время экспериментов; передать
всё словами было просто невозможно.
Моё эмоциональное состояние было, пожалуй, самой яркой характеристикой
описываемых переживаний. Всё приходило через него, без него ничего не могло
быть; и поэтому понять окружающее можно было только понимая его. Чтобы уяснить
сущность моих опытов и переживаний, надо иметь в виду, что я вовсе не оставался
равнодушным к упомянутым выше звукам и свету. Я воспринимал всё посредством
чувств, я переживал эмоции, которые в обычной жизни не существовали. Новое
знание приходило только ко мне тогда, когда я находился в чрезвычайно
напряжённом эмоциональном состоянии. И моё отношение к новому знанию вовсе не
было безразличным: я или любил его, или испытывал к нему отвращение, стремился к
нему или восхищался им; именно эти эмоции с тысячью других помогали мне понять
природу нового мира, который я должен был узнать.
В том мире, где я оказался, очень важную роль играло число 'три'. Совершенно
непостижимым для нашей математики образом оно входило во все количественные
отношения, создавало их и происходило от них. Всё вместе взятое, т.е. вся
вселенная, являлось ко мне иногда в виде 'триады', составляющей одно целое и
образующей некий гигантский трилистник. Каждая часть 'триады' в силу какого-то
внутреннего процесса вновь преобразовывалась в 'триаду', и процесс этот длился
до тех пор, пока всё не оказывалось заполненным 'триадами', которые, в свою
очередь, превращались в музыку, свет или схемы. Должен ещё раз напомнить, что
все мои описания очень плохо выражают то, что происходило, ибо они не передают
эмоциональный элемент радости, удивления, восторга, ужаса - и постоянного
перехода этих чувств в друг друга.
Как я уже говорил, эксперименты проходили более успешно, когда я лежал, пребывая
в одиночестве. Впрочем, иногда я пытался экспериментировать среди людей и даже
на улице. Обычно эти эксперименты не давали результатов, что-то начиналось и тут
же прерывалось, оставляя после себя ощущение физической тяжести. Но иногда я
оказывался всё-таки в ином мире. В этом случае всё, что меня окружало, менялось
самым тонким и причудливым образом. Всё становилось другим; но описать, что
именно происходило, абсолютно невозможно. Первое, что доступно выражению,
таково: для меня вокруг не оставалось ничего безразличного; всё вместе или в
отдельности так или иначе меня задевало. Иными словами, я воспринимал всё
эмоционально. Далее, в окружавшем меня новом мире не было ничего отдельного,
ничего, что не было бы связано с другими вещами или со мной лично. Все вещи
оказывались связанными друг с другом, и эта связь была далеко не случайной, а
проявлялась под действием непостижимой цепи причин и следствий. Всё вещи
зависели одна от другой; все жили одна в другой. Наконец, в этом мире не было
ничего мёртвого, неодушевлённого, лишённого мысли и чувства, ничего
бессознательного. Всё было живым, всё обладало самосознанием. Всё говорило со
мною, я мог говорить со всем. Особенно интересны были дома, мимо которых я
проходил, и более того - старые здания. Это были живые существа, полные мыслей,
чувств, настроений, воспоминаний. Жившие в них люди и были их мыслями, чувствами
и настроениями. Я хочу сказать, что люди по отношению к домам играют примерно ту
же роль, что разные 'я' нашей личности по отношению к нам. Они приходят и
уходят, иногда живут внутри нас долгое время, иногда же появляются лишь на
мгновения.
Помню, как однажды, на Невском проспекте меня поразила обыкновенная ломовая
лошадь. Она поразила меня своей головой, своей 'физиономией', в которой
выразилась вся сущность лошади, и, глядя на её морду, я понял всё, что можно
было понять о лошади. Все особенности её природы, всё, на что она способна, всё,
на что не способна, всё, что она может или не может сделать, - всё это
выразилось в чертах её 'физиономии'. В другой раз сходное чувство у меня вызвала
собака. Вместе с тем, эти лошадь и собака были не просто лошадью и собакой; это
были 'атомы', сознательные, движущиеся 'атомы' больших существ - 'большой
лошади' и 'большой собаки'. Тогда я понял, что мы тоже являемся атомами большого
существа - 'большого человека'; и точно также любая вещь представляет собой атом
'большой вещи'. Стакан - это атом 'большого стакана', вилка - атом 'большой
Мережковский Дмитрий
Орлов Алекс
Пехов Алексей
Андреев Николай
Мурич Виктор
Шилова Юлия