делится с забредшим в гости семилетним Арсением: уж мы плакали,
плакали, а тот, неизвестно с чего, ибо назавтра вполне искренне
напишет первые в своей жизни стихи:
спустя станет со всем старанием трудиться над белоснежной оправою к
портрету покойного усатого генералиссимуса, аккуратно вырезанному овалом с
обложки LОгонькаv, смоченному, чтобы не прилип, и уложенному на дно блюдца:
заливать разведенным в кашицу гипсом, что отец специально принесет из
больницы, заправлять в полузастывшую массу петельку для повешения на
стену, - тот неизвестно с чего вдруг проявляет диссидентские замашки:
меньше, говорит бабушкиной воспитательной присказкою, писать будете, - и
дома страхи, скандал, но пятое марта - это все же потом, это все же в
конце, почти в конце, хоть и норовят воспоминания именно о пятом марта,
растолкав более ранние, вылезти вперед, - а задолго до пятьдесят третьего:
конечная станция узкоколейки, почти в самом центре М-ска, пересадка в
обшарпанный трамвайный вагон, беленое четырехэтажное здание с намордниками,
длинный, пахнущий вчерашними скисшими щами и подгоревшей кашею,
серо-зеленой масляной краскою выкрашенный коридор, томительное, как у
кабинета зубного врача, ожидание, смысл которого едва четырехлетнему
мальчику не уловить - наверное, потому и плачет, - и, наконец, небольшое
квадратное окошко в стене: что-то вроде кассового на провинциальном
вокзальчике, только зарешеченное, - а за железными прутьями - на мгновенье,
пока мать держит на руках, - лицо отца: папа в командировке; и, видать по
контрасту, нужды нет, что два года спустя тот же мальчик, счастливый
донельзя, под ноль остриженный, на фоне разряженной елки фотографируется в
форме старшего лейтенанта МГБ, сбывшейся своей заветной мечте: бабушка
сшила из старого обмундирования коменданта - они друзья! - который
презентовал в придачу и запасные своп погоны.
велосипед, (фотоаппарат Lлюбительv с трещиною, залитою жидким стеклом,
два улья на пасеке, куда Арсений с отцом пошли как-то сами и без
дымаря и откуда бежали стремглав, унося под сетками безжалостно
жалящих пчел, самодельная коптильня на огороде, пахнет дымком, снова
попахивает ретро, но тут же к воспоминаниям примешиваются мысли,
вопросы, недоумения или, напротив, понимания: и про польский язык,
которому отец, польский шпион, не то что не учил Арсения - о
существовании которого никогда не заговаривал, строчечка русский в
метрике, после - в паспорте, то, се, пятое, десятое и наконец: а что,
если б отец не загремел в лагерь? Военный врач, он наверняка оказался
бы на фронте и скорее всего там бы и погиб. Но зато, если бы не погиб,
был бы, надо полагать, и генералом, и профессором, и жили бы они
давным-давно в Москве, где-нибудь на Песчаных, в пятикомнатной, с
паркетом, с четырехметровыми потолками квартире... Впрочем, кто они? С
матерью бы отец тогда не познакомился, и сын его, если допустить, что
сын положен Арсениеву отцу судьбою, - сын оказался бы уже не Арсением,
если бы даже и звали его Арсений.
конечно, думает Арсений, не вполне семейные хроники, которыми я,
собственно, занимаюсь. Отложим это куда-нибудь на потом.
вернее, наступает, но значительно позже.
станут посещать Арсения все чаще, пока не преобразятся в твердое
намерение, едва освободившись, съездить туда. Но, едва освободившись,
разумеется, не окажется денег, зато в избытке - насущных проблем.
Впрочем, поездка, пусть и с опозданием на несколько лет, все-таки
состоится.
прошло детство, будет бродить по полуразобранным полам под проломами в
потолке и пытаться хоть что-нибудь восстановить в памяти. Самым
поразительным окажется, что Арсения узнают и вспомнят и что об отце до
сих пор здесь ходят легенды, как о враче-чудодее, Человеке С Луны.
повесть, где дом деревенской ссылки сольется в одно с домом среди
полей; где могучий старик, срисованный с отца, каким тот неожиданно
откроется Арсению при поездке, встанет во весь свой недюжинный рост,
напрочь затмив маленького, слабого сына, которому Арсений безжалостно
передаст многое от себя.
связи с романом, однако, в отличие от рукописи LДТПv, Арсений не
рискнет передать рукопись трагедии за рубеж.
композитора), погибших в лагере в конце тридцатых - настоящих, кровных
дядьев Арсения, - ему предложили дядю Костю: дядю не вполне
настоящего, друга отца с гимназической скамьи. Пока все шло
относительно спокойно, дружба их преодолевала расстояния между
Москвой, где учился, а потом и работал дядя Костя, и Одессой, где
учился, Николаевом, Воскресенском, Голтой и прочими мелкими городками,
где, отказавшись от ординатуры, приобретал врачебный опыт Арсениев
отец. Когда же последнего, оттрубившего несколько лет в
Дальневосточном военном округе (на поле брани, под смертоносным
дождем, спасать людям жизни!..), заслужившего орден и едва не
защитившего диссертацию, которая сгорела при аресте, взяли
одновременно с Блюхером и К+, дядя Костя, естественно, с горизонта
исчез. И то сказать: не лезть же ему на рожон, не доказывать, рискуя,
собственно - прямо пренебрегая! жизнью, что лучший его друг отнюдь не
польский, не японский и не какой-нибудь там латинский шпион и вряд
ли - участник антисоветского военного заговора, - тем более что,
во-первых, не доказал бы, во-вторых, - вплоть до самого пятьдесят
шестого узнать, в чем обвинен Арсениев отец, было неоткуда, в-третьих,
в главных - лучший друг сам во всем сознался.
отсидев положенные восемь лет, освободился и вышел за ворота зоны с
полугодовалым сыном на руках (последняя фигура - риторическая: мать
Арсения, вольняшка, работала в лагере по найму, так что наш герой,
хоть и родился в лагерной больничке, где отец фактически
начальствовал, мытарился сравнительно легкими мытарствами первого
круга - младенчество провел все же на воле), дядя Костя (он
направлялся с какою-то спецгруппою через Владивосток в побежденную
Японию) разыскал и навестил одноклассника, сознавая, надо думать, при
этом, что по тем временам общение с пусть и отбывшим наказание, но все
же врагом народа ничего хорошего принести не может, особенно ему,
выездному политэконому-ориенталисту. Естественно, возраст у Арсения
был не тот, чтобы в первую встречу запомнить дядю Костю: профиль
ученого попугая, его очень сильные линзы очков, за которыми и глаз-то
не разглядишь, сверхкоротко остриженные по бокам и взбитые впереди
коком рано седые, но при этом довольно крепкие волосы, - однако
рассказанная и пересказанная умиленными родителями история
дальневосточного свидания возбудила чувствительное воображение
настолько, что в конце концов Арсений обзавелся собственным о ней
воспоминанием.
дядю Костю за границы мира, доступного семье Ольховских, и дядя Костя
вновь пересек их (вернее, они расширились, захватив его) почти сразу
же после пятьдесят пятого, не дожидаясь окончательных реабилитаций,
которые шли волнами добрый десяток лет.
выдержала испытание временем (не в философском или физическом смысле,
а тем временем) и до определенной поры воспринималась Арсением как
нечто удивительно романтическое, прочное, незыблемое, становилась
объектом подражания и предметом зависти, и только потом, много позже,
Арсения ошпарило неожиданное открытие: в каком страшном мире они
живут, если мужская дружба, отягощенная трусостью и рядом
полупредательств, не рассыпается и даже представляется неким
древнеримским идеалом, причем не ему одному, а всем об этой дружбе
знающим, - и перестал дядю Костю навещать, хоть тому уже стукнуло
восемьдесят и никого, кроме Арсения, в Москве у него не осталось.
Впрочем, последнее следовало понимать фигурально: давняя домработница,
разжиревшая, ощущающая себя полной хозяйкою, заботилась о дяде Косте в
надежде на наследство; вертелись вокруг всевозможные аспиранты и
докторанты, готовые ради положительного отзыва или белого шара терпеть
до поры сентенции профессора, а для души шла интенсивная переписка и
ежегодные встречи с другом детства, сын которого вдруг проявил себя
таким неблагодарным хамом.
большинстве друзей и знакомых тот же нравственный пуризм,
руководствуясь которым перестал некогда навещать дядю Костю. Последний
к тому времени уже умрет, так что поправить ничего будет нельзя.
Кстати сказать, и домработнице ненадолго удастся пережить хозяина,
кроме которого, оказывается, не найдется у нее родной души, и спустя
какие-то полгода домработница буквально засохнет от тоски, переселится
вслед за дядею Костею в эмпиреи, завещав похоронить бренное свое тело
Суворов Виктор
Аникина Наталья
Корнев Павел
Мичурин Артем
Ильин Андрей
Контровский Владимир