дробь не сменилась у него в голове звенящей пустотой, покуда поезд не стал
тормозить и не замер у освещенной платформы.
фонарей указывала ему путь, а на старинном здания с башенкой буквы
складывались в загадочный заговор - ом, ум, ром.
МУРОМ ПАССАЖИРСКИЙ
двоящуюся, троящуюся и вновь в одну сгущающуюся тень, шел человек. Вещества
растительного происхождения, расщепляясь в печени и фильтруясь в почках,
сделали его движения гордыми и независимыми, а лицо спокойным и счастливым.
поезд, ускорялся, засасываемый в лунную необозримую пустоту.
огней мигнул за стрелкой и потерялся, исчез за черной бесконечной чередой
цистерн, вдруг стронувшихся и змейкой начавших менять путь.
продолжает свое торжественное движение навстречу белому, постепенно в
предрассветном морсе концентрирующемуся пятну, светло-кофейному, бежевому, в
шахматку, в клетку, к спине, сгорбленной и несчастной, рукам опущенным и
ногам подогнутым.
преступление и наказание, но нет, одному. было дано очнуться. Штучка
обернулся, вгляделся в приближающийся силуэт свистнул, поперхнулся и дунул,
дунул, клянусь Богом, дунул, ужасом объятый, через пути, сквозь вокзал, на
площадь, во тьму, прямо под гневно и решительно вскинутую к небу бронзовую
руку героического бюста летчику Гастелло.
долбня, нисколько не встревожило, игра света, перекличка огней, даже голос с
небес - "по третьему пути товарный на Арзамас" - ничто не в силах нарушить
величавую размеренность его поступи, на каковую взираем мы из другой
геологической эпохи с непонятной жалостью и восхищением.
* ВЫШЕЛ МЕСЯЦ ИЗ ТУМАНА ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *
СОЛНЕЧНЫЙ ОСТРОВ
верно, оттого, что писано наше воспоминание по преимуществу все ж на родном,
на русском языке, а с другой, поскольку подошло к развязке, к финалу, к
слову the end, к катарсису, и автор (которого в один тихий августовский
вечер восемьдесят четвертого потребовал к великом жертве, нет, она, она
указала на алтарь, лапа, зайка, baby woo-oow, Шизгара) вот-вот поставит
точку, разогнет спину и, взор обратив к своему поколению дураков и
естествоиспытателей, скажет, растерянно улыбаясь:
видом на светло-серую (на фоне безоблачного неба) водонапорную башню,
похоже, суждено обрести эпилог под сенью сибирских, на гибель светолюбивыми
гражданами обреченных тополей. И автор, за перо взявшийся
двадцатипятилетним, холостым и бездомным, сменив одну утомительную службу на
другую столь же безрадостную, женившись, осиротев и став отцом, как никогда,
в канун своего тридцатилетия близок к исполнению сокровенного желания, мечты
увековечить нелепую юность своих одноклассников:
на перроне, но не на лунном молоке муромского асфальта, а на замусоренном
щербатом тринадцатой платформы Казанского вокзала. Вот она, плывет в толпе,
черной колючей щетиной приметная голова, сизоватое, как бы родимое пятно
справа от носа несколько даже потерялось, утратило вызывающий вид из-за
темных кругов, легших вокруг глаз.
ногам липнущих трикотажных штанах и кедах смотрит на часы, клешня сжимается,
шевелящиеся щупальца на тюремно-боярском фасаде работы архитектора Щусева
показывают шестнадцать десять, человек близок к обмороку.
отливает от его головы. Прибыл, приехал, добрался! Не пойман - не вор.
марша были не столь щедры на неожиданности, как предшествовавшие три с
лишним тысячи. Но все же красную жилочку, протянувшуюся из канареечного
уголка Владимирской области в бледно-розовый центр Московской, Лысому
попытались скривить неулыбчивые ревизоры, а сказочное вызволение из лап
контроля обернулось неулыбчивым прорицателем в виде выпускника того самого
учебного заведения (механико-математического факультета), кое воздвиг уже в
своем воображении Грачик большим и прекрасным, как дворец. Впрочем,
спаситель-провидец так и не нашел случая представиться, что же касается
ревизоров, то они и не пытались скрывать внешность, намерения и уж тем более
сожалеть о возможных последствиях своей неподкупности. Они вошли в девятый
вагон электропоезда Черусти - Москва после краткой стоянки у голой платформы
с дождями подмытыми буквами "Анциферово", объявились сразу, одновременно с
двух сторон и, блистая щипцами и петлицами, стали сходиться к центру, к
жесткой желтой лавке, на которой, протянув поношенные кеды к чужому грязному
и рыжему рюкзаку, дремал утомленный Михаил Грачик.
чудесную страну исполняющихся желаний.
сверхъестественной фантастики, ответил за Лысого некто, длинный, плечистый,
облаченный в синюю армейскую майку и распахнутую телогрейку.- Проездной.-
бесстыдно сказал, неизвестно когда и как материализовавшийся напротив
Грачика обладатель пыльных карболитовых уродов без одного заушника, молвил и
кирзовым носком сапога поддел выцветший вещмешок. Карабинчики на веревочках
задорно звякнули.
птицефермы, с поля, с барщины.
убедителен.
тем не менее один, круглолицый и безбровый, разжечь в себе прежнее служебное
рвение.
вислоносый.
лишь грозная пара удалилась. Подмигнул, обдал жаром догорающих от ежедневных
противоестественных промываний кишок и с бахвальством пренеприятным
поинтересовался: - А что, уберег я тебя, парень?
сказал и наградил щербатой и неимоверно зловонной улыбкой.
околесицу, этот лихой шеф совхоза "Белые липы". Отрицать нельзя, вчера
действительно не соблюдал меры в рассуждении духовитого первача и сегодня с
двух целительных бутылочек "Арзни" переживает новый прилив мыслей и чувств.
И тем не менее слова, изреченные им после демонстрации разрушенных
неправильным режимом питания зубов, внушают если не гордость за
непобедимость разума, то требуют, во всяком случае, кое-каких разъяснении.
Но, впрочем, что же он сказал? А вот что.
небом навечно?
историческую картину, описать ту неделю, протянувшуюся из мая в июнь,
невероятные семь или пять дней, кои ныне у многих живых свидетелей -
обитателей апельсиново-банановой (а в ту пору и шоколадно-колбасной, и
деликатесно-диетической, и лицензионно-импортной. и прочая, и прочая, и
малая, и белая за четыре двенадцать) метрополии вызывают уже даже не гнусные
смешки, не недоуменное пожатие плеч, а, как правило, лишь стойкое нежелание
оторвать взгляд от свежим свинцом дурманящей полосы "Советского спорта".
происходивших в том бесконечно далеком году всеобщего детанта на берегах
Москвы-реки в пору цветения тюльпанов.
развешанных на улицах и площадях главного города страны плакатов, флагов и
транспарантов "Привет участникам международного молодежного форума
"Московская инициатива" с неожиданным появлением компаниями по два, по три,
а то и целыми семьями по четыре и пять в скверах и залах ожидания вокзалов,
в проходных, мхом и кирпичом поросших дворах, в подворотнях и электрическими
запорами не оборудованных подъездах и, главное, главное, в прекрасном,
руками энтузиастов некогда разбитом лужниковском парке юных существ, собой,
определенно, являвших позор и брак отечественной педагогики и педиатрии?
началось несколько раньше, за неделю-полторы до беспримерного нашествия
Панов Вадим
Шилова Юлия
Пехов Алексей
Контровский Владимир
Шилова Юлия
Шилова Юлия