по комнате.
ять таким чурбаном, не быть таким невыносимо лишним! Его жена проходила
мимо, слегка задыхаясь, но, видимо, очень довольная. Гнев помог старику
принять решение. Он вдруг преградил ей дорогу. - Идем, - резко сказал
он, - мне надо поговорить с тобой.
лице, глаза блуждали. Что ему нужно? Зачем ему понадобилось беспокоить
ее именно сейчас? Она уже открыла рот для уклончивого ответа, но в его
поведении было что-то странное, пугающее, и она, вспомнив его недавнюю
вспышку гнева, нехотя пошла за ним.
к мужчинам. "У них она просит прощения, - с горечью подумал старик, - а
предо мной они не извинились, когда встали из-за стола. Я для них соба-
ка, половая тряпка, которую можно топтать ногами. Но они правы, правы,
раз я это терплю!"
перед ней, не смея заговорить.
хочу, чтобы вы... чтобы вы знались с этими людьми...
дывая его возмущенным взглядом, как будто он нанес ей личное оскорбле-
ние.
это не нравится... я не хочу...
будто я ее слуга". И продолжал, запинаясь от волнения: - У меня есть
причины... очень серьезные причины... Мне не нравится... Я не хочу, что-
бы Эрна разговаривала с этими людьми... Я не обязан все объяснять.
хожу, что все трое прекрасно воспитанные и достойные молодые люди, и
предпочитаю их общество тому, в котором мы вращаемся дома.
душила его. Вдруг он топнул ногой. - Я этого не хочу... я запрещаю...
поняла?
почему я должна портить девочке удовольствие...
краска залила лицо, холодный пот выступил на лбу, рука потянулась за
палкой, чтобы опереться на нее или нанести удар. Но палку он забыл. Это
сразу отрезвило его. Он овладел собой - на сердце у него вдруг потепле-
ло. Он подошел к жене и сделал движение, как будто хотел взять ее за ру-
ку. Голос у него стал мягким, почти умоляющим.
бя... я вас прошу только... это моя первая просьба за долгие годы: уедем
отсюда... уедем во Флоренцию, в Рим, куда хотите, я на все согласен...
решайте сами, куда... куда вам угодно... только уедем отсюда... я прошу
тебя... уедем... сегодня же... я больше не могу этого вынести... не мо-
гу.
хать сегодня? Что за странная фантазия?.. И только потому, что эти люди
тебе не симпатичны! В конце концов никто тебя не заставляет встречаться
с ними.
несу этого... ты же слышишь... не вынесу... я не могу. Не спрашивай меня
почему... прошу тебя... но поверь, я не вынесу этого... хоть раз в жизни
сделайте что-нибудь для меня, один-единственный раз...
жа, словно тронутая его отчаянием; но как он был смешон, маленький,
толстый человечек, с побагровевшим лицом, с воспаленными глазами, с тор-
чащими из слишком коротких рукавов трясущимися руками. Тягостно было ви-
деть его таким жалким. Но, вопреки шевельнувшемуся в ней состраданию,
она ответила холодно:
хать завтра, когда мы сняли комнаты на три недели... над нами будут сме-
яться... Я не вижу ни малейшего повода для отъезда... я остаюсь здесь, и
Эрна тоже...
вольствие! - хрипло выкрикнул старик. Он резко выпрямился, руки сжались
в кулаки, на лбу угрожающе вздулись жилы. Он, видимо, силился что-то
сказать или сделать. Но вдруг круто повернулся, быстро, тяжело перевали-
ваясь, засеменил к лестнице и торопливо, все ускоряя шаг, как будто спа-
саясь от погони, поднялся по ступенькам.
своей комнаты, побыть одному, овладеть собой, перестать безумствовать!
Вот он уже достиг верхнего этажа, и вдруг - будто острые когти впились в
его внутренности; он побледнел как полотно и прислонился к стене. О эта
яростная, жгучая боль! Он стиснул зубы, чтобы не закричать, и, подавляя
стоны, корчился от мучительных колик.
тех страшных приступов, которые нередко терзали его в последнее время;
но никогда он не испытывал таких ужасных мук, как в этот раз. "Избегайте
волнений, - вспомнилось ему предписание врача, и, несмотря на боль, он
злобно издевался над собой: - Легко сказать, избегайте волнений... пусть
господин профессор сам покажет, как это не волноваться, когда... ой...
ой..."
занное тело. С трудом он дотащился до двери своего номера, открыл ее и,
упав на диван, впился зубами в подушку. Боль несколько утихла, как
только он лег; раскаленное острие уже не так глубоко проникало в изра-
ненные внутренности. "Надо бы компресс положить, - вспомнил он, - при-
нять капли - сразу станет легче". Но никого не было, кто бы помог ему,
никого. А у самого не хватало сил добраться до соседней комнаты или хотя
бы до звонка.
как собака... Я ведь знаю, это не печень болит... это смерть подбирается
ко мне... я знаю, что все кончено, никакие профессора, никакие лекарства
мне не помогут... в шестьдесят пять лет не выздоравливают... Я знаю,
боль, которая все нутро мне переворачивает, - это смерть, и два-три го-
да, которые мне осталось прожить, это уже не жизнь, а умирание, одно
умирание... Но когда... когда же я жил?.. когда я жил для себя?.. Разве
это была жизнь? Вечная погоня за деньгами, только за деньгами... и
только для других, а теперь чем мне это поможет? У меня была жена: я
взял ее девушкой, любил ее, она родила мне ребенка; год за годом мы спа-
ли в одной постели, дышали одним дыханием... а теперь что стало с ней? Я
не узнаю ее лица, ее голоса... как чужая говорит она со мною, ей нет де-
ла до моей жизни, до моих чувств, мыслей, страданий... она давным-давно
стала для меня чужая... Куда все исчезло, куда ушло? И дочь была у ме-
ня... нянчил ее, растил, думал - начинаешь жить сызнова, лучше, счастли-
вее, чем выпало тебе на долю, и не умрешь весь, будешь жить в ней... и
вот она ночью уходит от тебя, отдается мужчинам... Только для себя я ум-
ру, для себя... для других я уже умер... Боже, боже, никогда еще я не
был так одинок!"
кала, но другая боль все сильнее сдавливала виски; мысли, словно твер-
дые, острые, раскаленные кремни, нещадно жгли лоб. Только бы забыться
теперь, ни о чем не думать! Старик расстегнул сюртук и жилет; неуклюже,
бесформенно выпячивался большой живот под вздувшейся сорочкой. Он осто-
рожно нажал рукой на больное место. "Только это - я, - подумал он, -
только то, что болит там внутри, под горячей кожей; и только это еще
принадлежит мне; это моя болезнь, моя смерть... только это - я... нет
уже ни коммерции советника, ни жены, ни дочери, ни денег, ни дома, ни
конторы... осталось только то, что я сейчас осязаю пальцами - мой живот
и жгучая боль внутри... Все остальное вздор, не имеег больше никакого
смысла... а эта боль - только моя боль, и эта забота - только моя забо-
та... Они уже не понимают меня, и я не понимаю их... я совсем один, нае-
дине с самим собой - никогда я этого не сознавал так ясно. Но теперь,
когда смерть уже гнездится в моем теле, теперь, я чувствую... слишком
поздно, на шестьдесят пятом году, когда я скоро подохну, а они, бессты-
жие, танцуют, гуляют, шляются... теперь я знаю, что всю свою жизнь я от-
дал им, неблагодарным, и ни одного часа не жил для себя... Но какое мне
дело, какое мне до них дело?.. зачем думать о тех, кто не думает обо
мне? Лучше околеть, чем принять их жалость... какое мне до них дело?.."
так жгуче впивались в него свирепые когти. Но что-то чувствовалось, -
уже почти не боль, а что-то чуждое, инородное давило и теснило, проникая
вглубь. Старик лежал с закрытыми глазами и напряженно прислушивался к
тому, что происходило в нем: ему казалось, что какая-то чужая, неведомая
сила сперва острым, а теперь тупым орудием что-то выгребала из него,
нить за нитью обрывала что-то в его теле. Не было уже боли. Не было му-
чительных тисков. Но что-то тихо истлевало и разлагалось внутри, что-то
начало отмирать в нем. Все, чем он жил, все, что любил, сгорало на этом
медленном огне, обугливалось, покрывалось пеплом и падало в вязкую тину
равнодушия. Он смутно ощущал: что-то свершалось, что-то свершалось в то
время, как он лежал здесь, на диване, и с горечью думал о своей жизни.
Что-то кончалось. Что? Он слушал и слушал.
лутемной комнате; мало-помалу он задремал, и его затуманенному сознанию
Земляной Андрей
Никитин Юрий
Володихин Дмитрий
Посняков Андрей
Володихин Дмитрий
Елманов Валерий