кто будет избран Подателем Жизни, как некогда был избран он сам.
достойны этой чести - если еще оставались в живых. Ибо новому наставнику в
молодые годы полагалось совершить три деяния, пройти три искуса, три
проверки на зрелость. Первая выглядела простой - он должен был добраться
сюда, на самый край мира, преодолев губительную пустыню. И вторая казалась
несложной, ибо включала постижение боевых искусств и астральной Силы -
теми, кто мог принять сей божественный дар. Но третья... Третий искус
занимал десятилетия; пора свершений, когда Ученики, направляемые рукой
Митры, трудились на благо Великого Равновесия. Правда, не у всех он был
столь долог - случалось, что Ученики погибали, не достигнув зрелости.
своем саду, шлифовал на тренировочной арене как драгоценные самоцветные
камни и вкладывал то, что получилось, в ладони всеблагого бога; бог же вел
их туда, куда ему было угодно. Омм-аэль! Да славится Великий! Он, лишь
один Он ведал, когда нужно отразить Зло и где ему не следует чинить помех.
многими иными именами - в бескрайней Гиркании, в далеком Кхитае, Вендии и
даже в Черных Королевствах - не являлся божеством Добра. Так считали люди,
существа наивные и недалекие, ибо золотой глаз бога каждый день разгонял
тьму, утешал и дарил радость, согревал и живых тварей, и злаки в поле, и
плодоносящие деревья, и цветы, и земли, и воды. Так полагали и жрецы Митры
- почти все, за исключением немногих, с коими воистину говорил бог. Те,
как и сам наставник, провидели истинную суть: Митра - хранитель Равновесия
между Добром и Злом, между светом и мраком, между счастьем и горем.
печалей! И если уничтожить Зло, то Добро может стать еще большим Злом! Так
белый чародей превращается в черного, если не с кем ему бороться и некого
защищать...
всматривался немигающими глазами в диск закатного солнца. Потом мысль его
устремлялась в пустыню, расстилалась над ней, накрывала, точно волной, на
день или два пути; он искал среди барханов крохотную человеческую фигурку,
бредущую на север, к горам, высматривал нового своего ученика.
по-прежнему вкушать покой, неспешно беседуя с тенями ушедших... впитывая
тепло и Силу, коими бог одаряет своего слугу... протягивая нить разума к
астралу... купаясь в потоках бесконечности...
зените и тени барханов были коротки, как овечий хвост. Он долго сидел,
опустив руки на колени, пытаясь сообразить, что же случилось, что прервало
сладкое забвенье медитации; потом начал медленно раскачиваться, не спуская
взгляда с повисшего в голубом небе светила.
длань на святотатца - впервые за много веков! Да, впервые, ибо в
милосердии своем уничтожал лишь самое черное зло, относясь со
снисхождением к человеческому несовершенству и мелким грехам. Но сейчас
произошло необычное, небывалое, кощунственное! То, что Митра не мог
простить - во всяком случае, сразу...
искупление. И бог пожелал, чтобы наставнику было известно об этом.
безжалостные лучи омывали землю яростным потоком, выжигая травы, заставляя
листья немногочисленных деревьев съеживаться, сворачиваться в сухие бурые
трубочки, шуршащие под порывами горячего ветра. Ветер срывал их, гнал по
растрескавшейся опаленной почве, то подбрасывая в воздух, то швыряя в лица
редким путникам, уныло тащившимся по пыльным дорогам Арима, от Селанды на
западе до Дамаста на востоке. Эти города-соперники стояли у подножий скал,
в местах, вполне пригодных для жизни; наверху же простиралось суровое
жаркое плоскогорье. Тут не было ни рек, ни ручьев, ни озер, тут не
выпадали дожди, и выцветшее небо круглилось над выжженной землей
голубовато-белесым куполом, неизменным и равнодушным.
могущественным божеством, ибо здесь, в сухом и жарком климате, росла
пальма кохт. Невидное дерево, как ни посмотри: невысокое, с пепельного
цвета бугристой корой, сквозь которую пробивались волосистые отростки, с
жидкой кроной, что не смогла бы укрыть от солнца даже мышь. Тем не менее,
орехи кохта ценились высоко, ибо их отвар придавал шелкам, сукнам и
полотняным тканям неповторимый оттенок морской волны. Орехи эти вывозились
и в страны Запада, и на юг, в Иранистан и Вендию, но основным их
потребителем был Кхитай. Из века в век кохт дарил процветание жителям
Селанды и Дамаста; одна пальма могла обеспечить хозяину верный кусок
хлеба, три или четыре - прокормить семью, а целая плантация означала
богатство. Пальмы кохт росли лишь в землях засушливых и жарких, почти
бесплодных, где не выдерживал даже колючий пустынный кустарник санисса,
однако и эти стойкие деревья нуждались в воде.
уходивших вниз, в прокаленную почву, сухую глину и камень на пять, десять
и даже пятнадцать длин копья. Из самых глубоких скважин драгоценную влагу
поднимали наверх с помощью ворота и ведер, из более мелких - хитроумным
устройством, напоминавшим огромный винт. Вода, чистая и холодная,
нагревалась в бассейнах, облицованных камнем, потом неторопливо текла в
сотнях канавок и арыков, орошая пальмовые рощи. Деревья кохт никогда не
испытывали сильной жажды; им требовалось не так уж много влаги, но
поступать она должна была непрерывно и равномерно.
за днем кружились у подъемных воротов, утаптывая копытами почву до
каменной твердости. Сотни бессловесных животных - и один человек, такой же
бессловесный, как и четвероногие твари.
пальцами огненных лучей, выжимало капли испарины из каждой поры и тут же
сушило кожу. Наваливаясь грудью на толстую рукоять ворота, человек мерно
переступал босыми ногами, торил свой бесконечный путь вокруг каменного
ограждения колодца. Вздувались и опадали могучие мышцы, темные волосы
свешивались на лоб, прикрывая глаза - пустые, с остановившимися зрачками.
Они были синими, как летнее небо в час заката, и такими же
равнодушно-безмятежными. Казалось, человек спал наяву.
день, и тот, что предшествовал ему; помнили свои клички, помнили жгучие
удары бича, вкус травы и соли, тепло ночи и палящий дневной жар. Человек
же не ведал ни о чем, не знал ни имени своего, ни прошлого, не думал о
будущем, не сознавал настоящего. Тянулось время, отсчитываемое десятками,
сотнями, тысячами шагов; мгновения складывались в дни, дни - в месяцы,
месяцы - в годы. Так, во всяком случае, показалось бы тому, кто захотел бы
понаблюдать за бесконечным кружением невольника; возможно, ему почудилось
бы, что прошла целая вечность. На самом деле минуло лишь две или три
полных луны.
желоб, с тихим перезвоном стекала в облицованный камнем бассейн. От него
тянулось пять или шесть канавок, тоже в камне - чтобы драгоценная влага не
уходила зря в сухую землю. Потом эти арыки ветвились на совсем крошечные и
исчезали среди серых древесных стволов; капля за каплей вода просачивалась
к корням, даруя пальмам кохт их призрачную и дремотную жизнь. День за днем
порывы жаркого ветра трепали редкие пыльные кроны деревьев, день за днем
наливались темными соками гроздья небольших плодов в крепкой кожуре, день
за днем солнце струило с небес свои безжалостные лучи, накаляя скудную
почву Арима.
его, и разум были погружены в странный полусон, сменявшийся ночами
неглубокой дремотой. Ночью ему полагался отдых. Надсмотрщик провожал раба
в загон, где теснились мулы и где в одном из углов было отведено ему
место; там лежала охапка жестких пальмовых листьев и ждали надтреснутый
горшок с водой да миска каши из полупроваренного пшеничного зерна.
Равнодушно двигая челюстями, раб поглощал свой жалкий ужин, выпивал воду
и, закрыв глаза, валился ниц.
исполина, крепкого и сильного, словно десяток быков. Вначале любой, кто
видел его и мог оценить чудовищные мышцы и небывалый для обитателей
Дамаста рост, чувствовал невольный страх; однако, понаблюдав за пленником,
он пришел бы к заключению, что разума в этом огромном теле не больше, чем
у младенца. Возможно, и меньше; подобно младенцу, гигант ел и спал, однако
никогда не улыбался и не издавал никаких звуков - хотя бы бессмысленного
рычания или стона. Нет, надсмотрщик, низкорослый кривоногий мужчина с
сыромятным бичом, уже не испытывал перед ним ужаса; этот раб превратился
для него в такую же бессловесную скотину, как мулы и быки.
размеренно и тихо. Иногда - очень редко - он начинал скрипеть зубами; то
были единственные звуки, долетавшие до чуткого уха надсмотрщика. Вначале