Чтение 74–й страницы книги ~Горение~

революцию не сделаешь.

- Помянешь меня, Алеша, - ответил Дзержинский устало, ибо истину эту
приходилось повторять до утомительного часто, - на баррикады, когда
начнется вооруженное восстание, в первую очередь станут рабочие,
объединенные нашим словом, а не вашим делом.

- Слава богу! Впервые услышал от тебя про вооруженное восстание - мне
казалось, вы вырождаетесь в просветителей.

- Слушай, а вы нас-то читаете? - изумленно спросил Дзержинский. - Или
вроде ущербных писателей - только самих себя? Мы же повторяем неустанно:
сначала пропаганда, сначала понимание момента, сначала изучение: "во имя
чего? с кем?

какие средства используя?", а потом - восстание, баррикады, потом
борьба- - как же иначе?!

- Где это у вас написано? Люксембург воюет с социалистами из-за их
национализма.

Ленин все больше статистические таблицы Урожаев приводит и
сравнительные данные о производстве проката в Руре и России, Мартов
мечтает о парламенте...

- Ну что ты скажешь?! - Дзержинский даже рассмеялся ярости.

- Спорщики, - позвала с кухни Жуженко, - ужин готов, и оба вы не правы,
не ярьтесь - рассоритесь.

(Сотрудник Гартинга многоопытный, Зинаида Федоровна Жуженко знала, как
разжечь спор - не назойливо, по-доброму, заитересованно. А в споре так
много препозиций открывается, которые столь важны для Департамента
полиции, что старайся ничего не пропустить - интонация важна, не то что
слово.)

Расстались под утро, ни в чем друг с другом не согласовавшись!

В Кракове Юзефа Пилсудского не было - Дзержинскому сказали, что он
устраивает смотр подполью, потому что готовится ехать в Японию,
договариваться с микадо о помощи польским повстанцам. И Дзержинский
отправился в Польшу.

- Вы не правы, Юзеф, вы не правы. - Дзержинский отхлебнул холодного,
крепкого завара чая и легко откинул невесомо быстрое тело на тяжелую
спинку крепкого стула. - Примат массы над звеном, над ячеею - понятен и
гимназисту. Вы зовете своих к национальному отъединению, к сепаратизму -
ну и поколотит царь всех поодиночке.

- Чем хуже - тем лучше, - ответил Пилсудский.

Большие голубые глаза его смотрели холодно, сквозь Дзержинского, вернее
говоря, обтекая его, и смыкались где-то за спиной, на грязных, засиженных
мухами кисейных занавесках станционного, буфета, сквозь которые перрон
казался плохим синематографом, слишком медленным и крупнозернистым.

- Что касается целесообразности трагического, я готов развить свою
позицию, только, пожалуйста, не глядите сквозь, обратите мужественный взор
свой на меня.

- Дзержинский заставил себя улыбнуться, хотя внутренняя дрожь была в
нем - и не от обострения чахотки, а потому что разговор этот был важен для
него - последняя попытка у б е д и т ь или же убедиться самому, что ППС
потеряна навсегда и никакие, даже временные с нею коалиции невозможны.

- Извольте, - согласился Пилсудский. - Я готов слушать вас.

- Убежать от трагического, скрыться от него - невозможно. Оно
объективно, ибо трагичны болезнь и смерть, скорбь по другу, забитому в
тюрьме, голод детей, тирания, несправедливость. Но человечество разделило
себя религией: для индуса нет ничего трагичней бессилия, для нас,
европейцев, наиболее трагична судьба юного Прометея, который добровольно
взял на себя людскую муку. Осмысленный трагизм страшнее буддистского:
юному Данко б жить и жить, а он сердце свое вырвал из груди, и запахло
теплой сладкой кровью, и стал свет. Трагизм сокрыт не в смерти. Он сокрыт
в объявлении истины - ложью, врага - другом. И если противостоять этому,
если найти в себе силы выстоять, тогда трагизм родит поразительное чувство
освобожденного раскрепощения: Александр Ульянов шел к виселице с улыбкой,
ваш брат Бронислав с такой же улыбкой тащил кандалы на каторге.

- Идеальная мысль существует постоянно в той мере, в какой ее нет и не
будет, - ответил Пилсудский. - Никогда, нигде и ни в чьих устах. Мир - это
призрак, как и мысль. Я говорил вам об этом пять лет назад, я повторяю
сейчас. В этом смысле я не католик, а буддист: ненависть, заложенная во
мне фактом неизбежности смерти, которая - вы правы - трагична, позволяет
придумать себе мир-призрак, мир-наваждение, мир-игрушку, принадлежащую
моим грезам, именно грезам, отрешенным от плоти, которая тленна.

- В таком случае я - католик. Как только революция теряет
интернациональную поступательность - она обречена на окаменение.

- Это ваши слова?

- Мои.

- Вы не повторяете постулаты Ленина или Люксембург?

- Значит, нет? - спросил Дзержинский. - Значит, вы не согласны
отказаться от своего курса на авантюру, индивидуализм, п о л ь с к о с т ь?

- Не согласен. Лишь одно для меня нетленно - величие духа Польши.

- Для меня тоже. Только величие Польши немыслимо без освобожденного
величия России.

- Вот и служите себе России.

- История не простит вам этого, - сказал Дзержинский. - Нельзя воевать
за свободу одних только поляков. Это кровавая утопия. Помните, что было на
великих знаменах? "За вашу и нашу свободу". Польша станет свободной, когда
поднимутся русские рабочие. А они уже поднимаются, и одно из их главных
требований:

"Свобода всем угнетенным нациям империи" - то есть нам, полякам, в
числе других.

- Я всю жизнь готовил себя к борьбе с москалями, а вы предлагаете мне
объединение с ними? Я предан только одной идее, и вы знаете это - я предан
идее польской свободы. Ничто другое меня не интересует. Наша нация для
меня - все; остальное - ничто.

- Как бы любовь к нации не превратилась у вас в ненависть к людям.

- Я умею контролировать свои слова - контролируйте и вы свои.

Пассажир, сидевший у тюлевой занавески, пьяно упал локтем на стол и
крикнул:

- Половой, лафитник!

Пилсудский обернулся, лицо его брезгливо ожесточилось:

- Объединяться с подобными типами, которые ведут себя у нас, как в
борделе!

Свободолюбцы! Дай ему лафитник, он свободу любому отдаст, только б
водку в пасть свою опрокинуть.

Пилсудский проводил глотающим взглядом водку, которую медленно, с
ликующим, торжественным наслаждением выцедил тот, что сидел у кисеи, и
предложил вдруг:

- Спросим еще чая?

- Что? - Дзержинский не понял его сразу.

Пилсудский хохотнул:

- Плачу я. Хоть вы тоже дворянин, но мои предки - именитей.

- Платим поровну.

Пилсудский кивнул, и морщины на его удлиненном, сильном, с острыми
усами лице мягко разошлись. (В классе виленской гимназии его звали "пан
наоборот": Юзеф схватывался с каждым, кто противоречил ему - невзирая на
силу, богатство, положение или авторитет противника.)

- Хорошо, - согласился Пилсудский, - платим поровну. Пожалуйста, -
обратился он к половому, - чая и черных сухариков с солью.

Дзержинский понял, отчего Юзеф так учтиво обратился к половому: он
хотел показать пьяному за соседним столиком, как следует вести себя и как
должно обращаться к работающему человеку, и, поняв это, Дзержинский ощутил
странную жалость к Пилсудскому, приблизился к нему и тихо сказал:

- Это делается не словом "пожалуйста", но браунингом. Понимаете? Если
слова не помогают - нужна сила. А сила - это единение. Видите, все
вернулось на круги своя, все вернулось к началу нашей беседы.

Пилсудский, видно, оскорбился, потому что обидно, если понимают с у т ь
твоего слова или поступка, неловко, когда тебя в ы в о р а ч и в а ю т,
причем не в полиции во время обыска и допроса, а за беседою с политическим
противником.

- Я не могу повести мою партию к тем, кто согласен с русской
социал-демократией.

- Но вы прокламируете свое согласие с русскими
социалистами-революционерами.

- Они люди действия, во-первых, и при этом, во-вторых, они не налетают
на нас за, - Пилсудский фыркнул, - национализм.

- Они не делают этого, оттого что плохо знают теорию Маркса.

- Ну и что?! - -воскликнул Пилсудский. - Они зато знают теорию
революции.

- Чуть тише, - попросил Дзержинский, - вы говорите громко, ежели
увлекаетесь, не следует громко-то...

- Я не могу повести моих людей к вам и соединиться в общей борьбе,
оттого что это будет изменой платформе всей моей жизни. Тактически мы с
Марксом, но стратегически он еще до конца не понят, ибо в нем заложена
отрицательная ценность. Он ведь ни с чем не соглашается! Постоянное
морализирование может порой казаться формулой ненависти, а не любви к
ближнему. Маркс во всем и повсюду отыскивал зло, ненависть, горе, гнет. Он
видел зло сквозь лупу, и он выстроил концепцию отрицания зла. А где
позитив?

Половой легко поставил тонкие стаканы и пузатый чайник, обмахнул
полотенцем дубовый столик - для порядка, а не оттого, что грязно было, и,
пожелав панам доброго времени, отошел к стойке, где пыхтел желтый самовар.

- Маркс, - продолжал Пилсудский, проследив глазами за половым, -
выискивает во всем н е р а з р е ш и м о с т ь противоречия. Я ищу
разрешимости - в рамке нашей нации.