так неловко, приходила в такой ужас от всякого движения больной, так бо-
ялась новых судорог, что Альберт, выйдя из себя, попросил ее ни во что
не вмешиваться, идти в свою комнату и заняться своими делами.
ляло мне спать в комнате, отделенной от вас одной дверью, - ведь вы,
можно сказать, поселились у меня, - то неужели вы думаете, что я в сос-
тоянии заснуть хоть на минуту, слыша эти раздирающие душу вопли, эту
страшную агонию?
что она может выбрать любую, пока больная не будет перенесена в помеще-
ние, где ее соседство никого не обеспокоит.
ло смотреть на нежные, можно сказать материнские заботы, которыми
Альберт окружал ее соперницу.
устроила ее в собственной спальне, где велела поставить еще одну кровать
рядом со своей. - Мы с вами не знали Альберта: теперь мы видим, как он
умеет любить!
ролся с недугом так упорно и так искусно, что наконец ему удалось побе-
дить его. Как только девушка оказалась вне опасности, он велел перенести
ее в одну из башен замка. Здесь дольше бывало солнце, и вид отсюда был
красивее и шире, чем из других окон. Вообще комната эта со своей старин-
ной мебелью более соответствовала серьезным вкусам Консуэло, чем та, ку-
да нашли нужным поместить ее по приезде, и уже давно можно было понять
из ее слов, что ей хотелось бы жить там. Здесь ей не угрожала назойли-
вость подруги, и, несмотря на постоянное присутствие женщины, сменявшей-
ся утром и вечером, она могла проводить в сущности наедине со своим спа-
сителем томительные и сладостные дни своего выздоровления. Они всегда
говорили по-испански: нежные слова, осторожно выражавшие страсть Альбер-
та, были милее для слуха Консуэло на языке, напоминавшем ей родину,
мать, детство. Преисполненная горячей благодарности, измученная страда-
ниями, от которых избавил ее один Альберт, она теперь предавалась тому
дремотному покою, который наступает после тяжкого кризиса. Память ее ма-
ло-помалу пробуждалась, но как-то неравномерно. Так, например, живо при-
поминая с чистой и понятной радостью помощь и самоотверженность Альберта
в главные моменты их встреч, она в то же время как-то неясно, как бы
сквозь густое облако, прозревала заблуждения его рассудка и всю глубину
его слишком серьезной страсти. Бывали часы, когда после сна или приема
успокоительного лекарства все, что возбуждало в ней прежде недоверие и
страх к ее великодушному другу, представлялось ей каким-то бредом. Она
до того привыкла к нему и его заботам о себе, что, когда он уходил, по
ее же просьбе, обедать со своей семьей, она волновалась и плохо себя
чувствовала, пока он отсутствовал. Ей казалось, что успокоительные
средства, приготовленные и поданные не им самим, производят на нее об-
ратное действие; когда же он сам подносил их ей, она с медленной и пол-
ной значения улыбкой, удивительно трогательной на красивом лице, с кото-
рого еще не совсем исчезла тень смерти, говорила:
воды оказать на меня благотворное действие, и она моментально передает
мне и ваше спокойствие и вашу силу.
была способна с такой же силой чувствовать радость, с какой она чувство-
вала скорбь, то в этот период его жизни, период восторгов и упоения, он
был счастливейшим человеком на земле. Комната, где он во всякое время,
без докучных свидетелей, мог видеть любимую, стала для него раем. Ночью,
когда все в доме ложились спать, он, делая вид, будто тоже идет к себе,
тихонько пробирался в эту комнату. Сиделка, которой поручено было сле-
дить за больной, крепко спала, он прокрадывался к кровати своей дорогой
Консуэло, глядел и не мог наглядеться на нее, спящую, бледную, поникшую,
словно цветок после бури. Потом он усаживался в большое кресло (уходя,
он никогда не забывал поставить его у постели больной) и проводил в нем
всю ночь, засыпая таким чутким сном, что стоило Консуэло пошевельнуться,
как он уже нагибался над нею и прислушивался к тому, что она бормотала
слабым голосом; а когда девушка, взволнованная каким-нибудь сном, трево-
жимая остатками прежних страхов, искала его руки, дружеское пожатие
всегда готово было ее успокоить. Если сиделка просыпалась, Альберт обык-
новенно говорил ей, что только что вошел, и у той создалось впечатление,
что молодой граф раза два-три в ночь навещает свою больную. А между тем
он и получаса за всю ночь не проводил в своей комнате. Консуэло, так же
как и сиделка, ошибалась на этот счет, - хотя она чаще замечала при-
сутствие Альберта, но была еще так слаба, что ему ничего не стоило ввес-
ти ее в заблуждение насчет продолжительности своих посещений. Иногда
среди ночи, когда она начинала умолять его идти спать, он уверял ее, что
уже близок рассвет и что он только что встал. Благодаря этим невинным
обманам Консуэло, никогда не страдая от его отсутствия, в то же время не
беспокоилась по поводу того утомления, которому он подвергал себя ради
нее.
даже не замечал ее. Любовь дает силы самым слабым, а у Альберта был иск-
лючительно крепкий организм, да к тому же никогда в сердце человеческом
не жила такая огромная, живительная любовь, как теперь у него. Когда с
первыми лучами солнца Консуэло с трудом добиралась до своей кушетки,
стоявшей у полуоткрытого окна, Альберт усаживался позади нее и в мчав-
шихся облаках и пурпурных лучах восходящего солнца силился прочесть те
мысли, которые вид неба мог пробудить в его молчаливой подруге. Иногда
он незаметно брал в руки кончик тонкого шарфа, который она набрасывала
себе на голову и который теплый ветерок развевал по спинке кушетки, и,
склонив голову, словно отдыхая, тихо прижимался к нему губами. Однажды
Консуэло, потянув шарф к себе на грудь, обратила внимание на то, что ко-
нец его теплый и влажный. Обернувшись с большей живостью, чем она это
делала обычно во время болезни, она увидела своего друга в необыкновенно
возбужденном состоянии: щеки его пылали, глаза горели лихорадочным ог-
нем, он тяжело дышал. Альберт мгновенно овладел собой, но всетаки успел
прочесть испуг на лице Консуэло. Это глубоко опечалило его. Он предпочел
бы увидеть в ее глазах презрение и суровость, чем признаки страха и не-
доверия. Он решил следить за собой настолько внимательно, чтобы никогда
больше воспоминанием о своем безумии не потревожить ту, которая исцелила
его от этого безумия почти ценою собственной жизни и рассудка.
себе и более уравновешенный человек. Он уже давно привык сдерживать пыл
своих чувствований, борясь с частыми и таинственными приступами своего
недуга, и окружающие даже не подозревали, как велика была его власть над
собой. Они не знали, что чуть ли не каждый день ему приходилось подав-
лять сильнейшие припадки и что только окончательно сокрушенный глубочай-
шим отчаянием и безумием он убегал в свою неведомую пещеру, оставаясь
победителем даже в своем поражении, так как все же был в состоянии
скрыть от людских взоров свое падение. Альберт принадлежал к числу бе-
зумцев, достойных самой глубокой жалости и самого глубокого уважения: он
знал о своем безумии и чувствовал его приближение вплоть до момента,
когда бывал всецело им охвачен. Но даже и тут, в самый разгар своих при-
падков, он сохранял смутное воспоминание о действительном мире и не же-
лал показываться, пока окончательно не придет в себя. Такое воспоминание
о реальной деятельной жизни мы все храним, когда тяжелые сновидения пог-
ружают нас в жизнь вымысла и бреда. Мы боремся порой с этими ночными
страхами и кошмарами, мы говорим себе, что это бред, и пытаемся прос-
нуться, но какая-то злая сила вновь и вновь захватывает нас и снова по-
вергает в ту страшную летаргию, где нас осаждают и терзают зловещие и
мучительные видения.
вместе с тем жалкая жизнь этого непонятного человека; спасти его от
страданий могло только сильное, тонкое и нежное чувство. И такое чувство
появилось наконец в его жизни. Консуэло была как раз такою чистой душою,
которая, казалось, была создана для того, чтобы проникнуть в эту мрачную
душу, до сих пор недоступную для глубокой любви. В заботливости молодой
девушки, порожденной вначале романтическим энтузиазмом, в ее почти-
тельной дружбе, вызванной признательностью за самоотверженный уход за
нею во время болезни, было нечто пленительное и трогательное, нечто та-
кое, что господь счел, видимо, особенно подходящим для исцеления Альбер-
та. Весьма возможно, что, если бы Консуэло откликнулась, позабыв о прош-
лом, на его пылкую любовь, эти новые для него восторги и внезапная без-
мерная радость могли бы повлиять на него самым печальным образом. Но ее
застенчивая, целомудренная дружба должна была медленно, но более верно
способствовать его исцелению. Это являлось одновременно и уздою и благо-
деянием для него; и если обновленное сердце молодого человека было
опьянено, то к опьянению примешивалось чувство долга, жажда самоотверже-
ния, дававшие его мыслям иную пищу, а его воле - иную цель, нежели та,
которая поглощала его до сих пор. Он испытывал одновременно и счастье
быть любимым так, как никогда еще не был любим, и горе не быть любимым с
такою страстью, какую испытывал сам, и, наконец, страх, что потеряет это
счастье, если покажет, что он не вполне им удовлетворен. Все эти чувства
до такой степени заполняли его душу, что в ней не оставалось места для
фантазий, на которые так долго наталкивали его бездействие и одиночест-
во. Теперь он, словно по волшебству, избавился от этих мечтаний, он за-
был о них, и образ любимой удерживал его несчастья на расстоянии, встав,
словно небесный щит, между ним и ими.
ния сил юной больной, теперь лишь изредка и ненадолго нарушались тайным
волнением ее врача. Консуэло, как мифологический герой, спустилась в
преисподнюю, чтобы вывести из нее своего друга, - и вынесла оттуда для