обрадовал старика. Вот спасибо. Лады. А то бирюками живем... знакомых
никаких нет. Спасибо. А я слышу, звонок, думаю: "Ну кто бы это, ошибся
кто?" Пить мне категорически нельзя, а может, ты рюмочку пропустишь? Ах,
спасибо, что пришел! Жаль, Серафимы Игнатьевны нет, она тебя...
вспоминала...
давно... - Он показал перекрещенные пальцы. - Оказывается, нет. Приятно
удивлен. Просто не верится. Ну что ж, видимо, не все сразу.
неспокойно заелозил по полу тапочками. - Ах, не изменился ты, Константин.
Вроде вон седина на висках, а не изменился. Весело проживешь жизнь.
Константин. - Не верится.
припухлыми веками, и Константин видел его какое-то опавшее желтое лицо,
его странно костистый покатый лоб, открытую волосатую грудь и спущенные на
сливочно-белых ногах шерстяные носки, теплые тапочки - эти признаки
домашности и семьи; видел ковры на стене, диван, громоздкую, не без
претензии на роскошь мебель, как будто стиснувшую со всех сторон его, - и
медленно повторил:
- Ты, Костя, вроде не в духе никак? Ах, шут тебя возьми, всегда ты был
парень с шуточкой. Давай-ка, - он устало поднялся, старчески зашаркал
тапочками, направился к буфету, - пропусти малую за здоровье да вспомним
старое, мы ведь с тобой, Константин...
уважаемый Петр Иванович? Вот этот ваш? Что здесь - бумаги, деньги?
дверца буфета, скрипя, закрываясь, уперлась в его плечо, собрав складкой
пижаму.
приехал? Чудак, сразу бы и сказал. Найдем. Вчера как раз получку получил.
Да много ли тебе надо? Бери. Ничего, сведем концы с концами! Бери.
ящик, затем отсчитал в нем несколько ассигнаций.
выпей маленькую. Где работаешь-то?
столу, упрямо и зло глядя в глаза Быкова. - Меня интересуют не водка, не
деньги, Петр Иванович! Меня интересуют доносы. Все копии ваших доносов! Вы
меня поняли? И если вы сделаете шаг к двери... - выговорил он с угрожающим
покоем в голосе. - Я не ручаюсь за себя! Руки чешутся, терпения нет! Ясно?
Будете орать - придушу вот этой подушкой. Все поняли?
синие губы собрались трубочкой, пробормотал:
пепельно-серыми, кожа натянулась на скулах.
говоришь? Неужели серьезно ты?
все покусывая усики, твердо глядел сверху вниз в лицо Быкова. - Ну, я жду
основное: копии доносов. Первый - на Николая Григорьевича Вохминцева.
Второй - на меня. Хочу познакомиться с содержанием - и только. Вы меня
поняли?
на покрасневших веках. - Я к тебе как к человеку, Константин, а ты - эх!
Герой, а у ероя еморрой! Налетчик! Ты знаешь, что за это тебе будет?..
Знаешь, что бывает по закону за насилие? За решетку посадят! Жизнь на
карту ставишь?
что я вам скажу, иначе... Когда у вас была очная ставка с Николаем
Григорьевичем? В сорок девятом году? В этом же году вы настрочили доносик
на меня после истории с бостоном? Ну? Так? Иди иначе?
стола. - А ну, берите ручку, пишите! Вы напишете то, что я вам скажу.
дивану, широкие рукава пижамы болтались на запястье. - Чего я должен
писать? С какой стати? Чего выдумал?..
столу! Что смотрите?
дряблое, незащищающееся тело, но то, что он делал в этой комнате, пахнущей
сладковатым лаком старой мебели, и то, что говорил, - все как будто делал
и говорил не он, не Константин, а кто-то другой, незнакомый ему. И вдруг
на секунду ему показалось - все, что делал он, слышал и видел сейчас,
происходило как будто бы и существовало в отдалении: и странно малиновый
купол торшера, и стол, и деньги на столе, и звук своего голоса, и ватный,
ныряющий голос Быкова, и движения собственных рук, ощутивших дряблое тело.
Где-то в неощутимом мире жили, работали, целовались, ждали, плакали,
любили, гасили и зажигали свет в комнатах люди, где-то медленно шел снег,
горели фонари и по-вечернему светились витрины магазинов, но ничего этого
точно и осмысленно не существовало сейчас, словно земля, предметы ее
потеряли свою реальную и необходимую сущность; и то, что он делал, не было
жизнью, а было чем-то серым, отвратительным, водянистым, зажатым здесь, в
этой комнате, как в целлофановом сосуде.
должно быть. Я делаю противоестественное... Если все это можно делать,
тогда страшно жить!"
грудь, покрытую седым волосом, зрачки застыли на руках Константина.
Константин. - Мучила его совесть?"
воздуха, - по какому праву вы, черт вас возьми, писали доносы, клеветали -
по какому? Если у вас было право, оно есть и у меня! А ну садитесь и
пишите: заявление в МГБ от Быкова Петра Ивановича. Что стоите? Поняли?
веками. - Какое заявление?
января, где вы... вели себя как последняя б...! Двадцать девятого января!
Вот это и напишите, что оклеветали невинного человека, честного
коммуниста! Напоминаю: двадцать девятого января была очная ставка!
короткие руки, словно бы слабо защищаясь, внезапно обессиленно повалился
на стул и, сгорбясь, задергался, заплакал и засмеялся, выговаривая
сдавленным шепотом:
тысячу раз пугала... Эх, Константин, Константин. - Быков на миг замолчал,
клоня дрожащую голову. - А если я тебе скажу, что много ошибался я. Если
скажу... И на очной... вызвали, коридоры, тюрьма... не помню, что говорил!
Ошибся!.. Только в одном не ошибся... Я ж знаю, что у меня за болезнь.
Язву, говорят, вырезали! А я знаю...
Константина, а слезы скатывались по трясущимся щекам, и он по-детски
торопливо слизывал их с губ, повторяя:
Спрашивали, плохого не говорил... А ты знаешь, сколько мне жить-то
осталось? Знаешь? С такой болезнью...
Иванович! Ей-богу, не жалко мне вас!
покачиваясь, прошептал Быков и ладонью стал вытирать мокрое лицо. -
Защищался я... А совесть у меня тоже есть. Что ж ты будешь делать со мной?
Если я сам...
отправил бы вас в монастырь, паскуда!
расслабленно опустился на диван, никак не мог раскупорить порошок на
тумбочке, Константин не смотрел на него, сжав зубы от жгучего отвращения,
от смешанного чувства жалости и вязкой нечистоты, и в это мгновение едва
сдерживал себя, чтобы не выбежать из этой комнаты с одним желанием -
глотнуть морозного воздуха, лишь ощутить освежающий и реальный холодок
Свержин Владимир
Андреев Николай
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Соломатина Татьяна
Шилова Юлия