воспроизводим -- поэзия в ней есть. В отличие от сборника "стихотворений"
"Только такие!". вышедшего в том же году и под тем же псевдонимом в Харбине
с предисловием фюрера харбинских фашистов К.Родзаевского; интересующиеся
могут найти его в первом томе несостоявшегося "Собрания сочинений" Арсения
Несмелова, предпринятого по методу репринта в США в 1990 году (издательство
"Антиквариат"). Стихотворения "1905-му году" и "Аккумулятор класса" также
оставлены за пределами нашего издания*, хотя и были они подписаны именем
Несмелова; наконец, уж совсем невозможное прояпонское стихотворение "Великая
эра Кан-Дэ" (подписанное А.Митропольский) оставлено там, где было
напечатано* -- по не поддающимся проверке данным, сочинил это произведение
автор за все те же пять минут и получил гонорар в "100 гоби" (нечто вроде
100 долларов на деньги марионеточного государства Маньчжу-Ди-Го"), на
радостях даже к Родзаевскому в его кукольную фашистскую партию вступил.
Впрочем, для литературы все эти произведения и факты значения имеют меньше,
чем рифмованные объявления, которые Несмелов вовсе без подписи сочинял для
газет.
существования ДВР (Дальневосточной республики) превратился в довольно мощный
центр русской культуры. Так же, как в расположенной на другом конце России
Одессе, возникали и тут же прогорали журналы и газеты, особенно процветала
поэзия -- и Владивосток, и Одесса, несмотря на оккупацию, не желали умирать:
это всегда особенно свойственно приморским городам. В начале 1918 года в
бухту Золотой Рог вошел сперва японский крейсер, потом -- английский. И до
осени 1922 года в Приморье советской власти как таковой не было: книги
выходили по старой орфографии, буферное государство ДВР праздновало свои
последние именины. Волей судьбы там жили и работали В.К.Арсеньев, Н.Асеев,
С.Третьяков, В.Март и другие писатели, "воссоединившиеся" так или иначе
затем с советской литературой. На первом сборнике Несмелова, носившем
непритязательное название "Стихи" (Владивосток, 1921) отыскиваются -- на
различных экземплярах -- дарственные надписи, среди них, к примеру, такая:
"Степану Гавриловичу Скитальцу -- учителю многих" (РГАЛИ, фонд Скитальца).
Очевидно, себя Несмелов причислить к ученикам Скитальца не мог. Довольно
далеко стоял от него и Сергей Алымов, в те же годы прославившийся в Харбине
(а значит -- и во Владивостоке, настоящей границы между ДВР и Китаем не
было, зато была КВЖД) своим очень парфюмерным "Киоском нежности". Учителями
Несмелова, всерьез занявшегося поэзией под тридцать, -- в этом возрасте
поэты Серебряного века уже подводили итоги, -- оказались сверстники, притом
бывшие моложе него самого: Пастернак, Цветаева, Маяковский.
стихотворений: о них, не обращая внимания на остальные, писал бывший главный
специалист по русской литературе в изгнании Глеб Струве как о "смеси
Маяковского с Северяниным" (в более позднем творчестве Несмелова Струве
усматривал сходство... с Сельвинским, но это сопоставление остается на его
совести). Ближе всех к Несмелову стоял в те годы, надо полагать, его
ровесник -- Николай Асеев, в том же 1921 году во Владивостоке у Асеева вышел
сборник "Бомба", -- по меньшей мере пятый в его творчестве, не считая
переводных работ, он успел побывать и в разных литературных кланах (в
"Центрифуге" вместе с Пастернаком, а также среди кубофутуристов), съездил
почитать лекции в Японию, да и во Владивостоке жил с 1917 года. В
воспоминаниях Несмелов признается, что Асеев на него повлиял -- скорее
фактом своего существования, чем стихами. Следы обратного влияния --
Несмелова на Асеева -- прослеживаются в творчестве Асеева куда чаще, -- в
той же поэме "Семен Проскаков" (1927), где монолог Колчака кажется просто
написанным рукой Несмелова, -- но так или иначе контакт этот носил характер
эпизодический. На страницах редактируемого им "Дальневосточного обозрения"
Асеев назвал Несмелова "поседевшим юношей с мучительно расширенными
зрачками", несколько стихотворений Несмелова посвящено Асееву, который часто
и охотно его в своей газете печатал. Видимо, все-таки именно Асеев обратил
первым внимание на незаурядное дарование Несмелова. В статье "Полузадушенный
талант"* Асеев отмечал изумительную остроту наблюдательности автора, его
"любовь к определению", к "эпитету в отношении вещей", и подводил итог: "У
него есть неограниченные данные". Впрочем, воспоминания об Асееве во время
чумы 1921 года, свирепствовавшей во Владивостоке, и об отъезде будущего
советского классика в Читу Несмелов оставил вполне критические и
иронические*.
иностранного языка, -- все, чему учили в Кадетском корпусе, исчезло из
памяти, -- явно не хотелось, ему хотелось жить в России, пусть в самом
дальнем ее углу, "...во Владивостоке, / В одном из дивных тупиков Руси*",
до самой последней минуты. Но в октябре 1922 года победоносная армия
Уборевича ликвидировала буферное государство и вступила во Владивосток.
Скрыть свое прошлое Митропольский-Несмелов не смог бы, даже если бы захотел;
впрочем, на первое время он лишь попал под "запрет на профессию" -- бывший
белый офицер, да еще редактор прояпонской "Владиво-Ниппо", потерял работу,
поселился за городе в полузаброшенной башне форта и жил тем, что ловил
из-подо льда навагу. Но, конечно, с обязательным визитом в комендатуру через
короткие отрезки времени -- бывший "комсостав белой армии" весь был на
учете. Хотя просто литературным трудом заниматься не запрещали: печатайся, у
власти пока дела есть более насущные. Ну, а потом... Какое было "потом", мы
все хорошо знаем.
1924 году, буквально накануне бегства из Харбина, он выпросил у типографа, с
которым, понятно, так никогда и не расплатился, несколько экземпляров своего
второго поэтического сборника, уже вполне зрелого и принесшего ему
известность; это были "Уступы". Несколько экземпляров Несмелов успел
разослать тем, чьим мнением дорожил, -- например, Борису Пастернаку. И в
письме Бориса Пастернака жене от 26 июня 1924 года, можно прочесть: "Подают
книжки с Тихого океана. Почтовая бандероль. Арсений Несмелов. Хорошие
стихи". В это время Несмелов и его спутники -- художник Степанов (кстати,
оформитель "Уступов") и еще двое офицеров уходили по маньчжурским сопкам все
дальше и дальше в сторону Харбина, и шансов добраться до него живыми было у
них очень мало.
всегда совпадают: видимо, ближе всего к истине версия, пересказанная в
мемуарном цикле "Наш тигр", -- к нему же вплотную примыкает и сюжет рассказа
"Le Sourire". Конечно, можно было рискнуть и остаться в СССР, да и
пересидеть беду (советскую власть), но соблазн был велик, а Харбин в 1924
году был еще почти исключительно русским городом. Покидая Россию, Несмелов
мог дать ответ на вопрос, заданный несколькими десятилетиями позже другим
русским поэтом, живущим в Калифорнии, Николаем Моршеном: "Но что захватишь
ты с собой -- / Какие драгоценности?" Стихотворением "Переходя границу"
Несмелов наперед дал ответ на этот вопрос -- конечно, брал он с собой в
эмиграцию традиционные для всякого изгнанника "дороги и пути", а главное --
"...Да ваш язык. Не знаю лучшего / Для сквернословий и молитв, / Он,
изумительный, -- от Тютчева / До Маяковского велик". Несмелов и впрямь
ничего другого с собой не взял -- ну, разве что десяток экземпляров
"Уступов", в долг и без отдачи выпрошенных у владивостокского типографа
Иосифа Романовича Коротя. Словом, ничего, кроме стихов.
выходивший в Новосибирске (точней -- в Новониколаевске, ибо переименован
город был лишь в 1925 году) в журнале "Сибирские огни" (1924, No 4)
опубликовал почти восторженную рецензию на сборник поэт Вивиан Итин
(1894-1938, -- расстрелян, уж не за то ли, что печатал в своем журнале
белогвардейца?). Поскольку еще ранее того одно стихотворение Несмелова
"Сибирские огни" напечатали ("Память" из "Уступов"), то и в 1927-1929 годах
Несмелова в нем печатать продолжали, -- и стихи, и прозу, в том числе
"Балладу о Даурском бароне", поэму "Псица", наконец, рассказ "Короткий
удар". После перепечатки того же рассказа в альманахе "Багульник" (Харбин,
1931) выдающийся филолог и поэт И.Н.Голенищев-Кутузов писал в парижском
"Возрождении", что рассказ "не уступает лучшим страницам нашумевшего романа
Ремарка"*. Что и говорить, о первой мировой войне можно много прочесть
горького -- и у Ремарка, и у Несмелова.
Владивостока жену, Е.В.Худяковскую (1894-- 1988) и дочку, Наталью Арсеньевну
Митропольскую (1920-- 1999), -- впрочем, с семьей поэт скоро расстался, жена
увезла дочку в СССР, сама провела девять лет в лагерях, а дочь впервые в
жизни прочла стихи отца в журнале "Юность" за 1988 год, где (с невероятными
опечатками) появилась одна из первых "перестроечных" публикаций Несмелова. С
личной жизнью у Несмелова вообще было неладно. В письме к П.Балакшину от 15
мая 1936 года отыскивается фраза, брошенная Несмеловым вскользь о себе:
"Есть дети, две дочки, но в СССР, со своими мамами". Есть данные говорящие о
том, что брак с Худяковской был для Несмелова вторым. Есть данные, говорящие
о том, что первую жену Несмелова звали Лидией. И смутное воспоминание
Наталии Арсеньевны, что как будто у отца была еще одна дочь. Мы так ничего и
не узнали*. Впрочем, в биографии Несмелова неизбежно останется много
пробелов. И того довольно, что удалось реконструировать биографию человека,
не оставившего после себя ни могилы, ни архива, -- ну, и удалось собрать его
наследие, притом хоть сколько-то полно.
"Дальневосточная трибуна". Но в 1927 году она закрылась и, перебиваясь
случайными приработками (вплоть до почетной для русского поэта профессии
ночного сторожа на складе), Несмелов постепенно перешел на положение
"свободного писателя": русские газеты, русские журналы и альманахи возникали
в Маньчжурии как мыльные пузыри, чаще всего ничего и никому не заплатив. Но
поэт-воин, временно ставший поэтом-сторожем, не унывал. Его печатала
пражская "Вольная Сибирь", пражская же "Воля России", парижские "Современные
записки", чикагская "Москва", санфранцисская "Земля Колумба" -- и еще
десятки журналов и газет по всему миру, судя по письмам Несмелова, впрочем,
норовившие печатать, но не платить. А с 1926 года в Харбине функционировал
еженедельник "Рубеж"* (последний номер, 862, вышел 15 августа 1945 года,
Ильин Андрей
Шилова Юлия
Курылев Олег
Глуховский Дмитрий
Шилова Юлия
Журавлев Владимир