Чтение 75–й страницы книги ~Затеси~

Загулял наш конюх. Поехал в райцентр вставлять зубы и по случаю
завершения такого важнейшего дела загулял. Рейсовый автобус ушел, и он
остался ночевать у свояка.

Кони (их было семеро -- два мерина, две кобылы и трое жеребят) долго
бродили по лугу, и когда я шел от реки с удочками, вскинули головы и долго
смотрели мне вслед, думая, что, может, я вернусь и загоню их в стойла
конюшни, но не дождавшись никого, сами явились в деревню, ходили от дома к
дому, и я решил, что они уснут на лугах или прижавшись к стене конюшни,
нагретой солнцем со дня.

Поздней ночью я проснулся, пошел на кухню попить квасу. Что-то
остановило меня, заставило глянуть в окно.

Густой-прегустой туман окутал деревню, далее которой вовсе ничего не
было видно, и в этой туманной пелене темнели недвижные, как бы из камня
вытесанные, силуэты лошадей. Мерины и кобылы стояли, обнявшись шеями, а в
середке, меж их теплых боков, опустив головенки, хвосты и желтенькие, еще
коротенькие гривы, стояли и спали тонконогие жеребята.

Я тихо приоткрыл окно, в створку хлынула прохлада, за поскотиной,
совсем близко, бегал и крякал коростель; в ложку и за рекой Кубеной пели
соловьи, и какой-то незнакомый звук, какое-то хрюканье, утробное и мерное,
доносилось еще. Не сразу, но я догадался, что это хрипит у самого старого,
надсаженного мерина в сонно распустившемся нутре.

Время от времени храп прекращался, мерин приоткрывал чуть смеженные
глаза, переступал с ноги на ногу, настороженно вслушиваясь -- не разбудил ли
кого, не потревожил ли, -- еще плотнее вдавливал свой бугристо вздутый живот
в табунок и, сгрудив жеребяток, успокаивался, по-человечьи протяжно вздыхал
и снова погружался в сон.

Другие лошади, сколь я ни смотрел на них, ни разу не потревожились, не
пробудились и только плотнее и плотнее жались друг к дружке, обнимались
шеями, грели жеребят, зная, что раз в табуне есть старшой, он и возьмет на
себя главную заботу -- сторожить их, спать вполусон, следить за порядком.
Коли потребуется, он и разбудит вcex, поведет куда надо. А ведь давно не
мужик и не муж этим кобылам старый заезженный мерин, давно его облегчили
люди и как будто избавили от надобностей природы, обрекли на уединенную,
бирючью жизнь. Но вот поди ж ты, нет жеребцов в табуне -- и старый мерин,
блюдя какой-то там неведомый закон или зов природы, взял на себя семейные и
отцовские заботы.

Все гуще и плотнее делался туман. Лошади проступали из него -- которая
головой, которая крупом. Домов совсем не видно стало, только кипы дерев в
палисаднике, за травянистой улицей, еще темнели какое-то время, но и они
скоро огрузли в серую густую глубь ночи, в гущу туманов, веющих наутренней,
прохладной и промозглой сонной сырью.

И чем ближе было утро, чем беспросветной становилось в природе от
туманов, тем звонче нащелкивали соловьи. К Кубене удрал коростель, пытался
перескрипеть заречного соперника, и все так же недвижно и величественно
стояли спящие кони под моим окном. Пришли они сюда оттого, что я долго сидел
за столом, горел у меня свет, и лошади надеялись, что оттуда, из светлой
избы, непременно вспомнят о них, выйдут, запрут в уютной и покойной конюшне,
да так и не дождались никого, так их тут, возле нашего палисадника, сном и
сморило.

И думал я, глядя на этот маленький, по недосмотру заготовителей, точнее
любовью конюха сохраненный и все еще работающий табунок деревенских лошадок,
что, сколько бы машин ни перевидал, сколько бы чудес ни изведал, вот эта
древняя картина: лошадь среди спящего села, недвижные леса вокруг, мокро
поникшие на лугах цветы бледной купавы, потаенной череды, мохнатого и
ядовитого гравилатника, кусты, травы, доцветающие рябины, отбелевшие
черемухи, отяжеленные мокром, -- все это древнее, вечное для меня и во мне
нетленно.

И первый раз по-настоящему жалко сделалось тех, кто уже не просто не
увидит, но даже знать не будет о том, что такое спящий деревенский мир,
спящие среди села смирные, терпеливые, самые добрые к человеку животные,
простившие ему все, даже живодерни, и не утратившие доверия к этому земному
покою.

А кругом туман, густой белый туман, и единственный громкий звук в нем
-- кряканье коростеля, но к утру устал и он, набегался, умолк. Вышарил,
наверное, в траве подружку, затаился с нею в мокрых, бело цветущих
морковниках. И только соловьи щелкали все азартней и звонче, не признавая
позднего часа, наполняя ночную тишину вечной песней любви и жизни.

Унижение

В клетке зоопарка токовал глухарь. Днем. Прилюдно. Клетка величиной в
два-три письменных стола являла собой и тюрьму, и "тайгу" одновременно. В
углу ее было устроено что-то вроде засидки в раскоренье. Над засидкой торчал
сучок сосны с пересохшей, неживой хвоей, на клетке разбросана или натыкана
трава, несколько кочек изображено и меж ними тоже "лес" -- вершинка сосны,
веточка вереска, иссохшие былки кустиков, взятые здесь же, в зоопарке, после
весенней стрижки.

Глухарь в неволе иссох до петушиного роста и веса, перо в неволе у него
не обновлялось, только выпадало, и в веером раскинутом хвосте не хватало
перьев, светилась дыра, шея и загривок птицы были ровно бы в свалявшейся
шерсти. И только брови налились красной яростью, горели воинственно, зоревой
дугою охватив глаза, то и дело затягивающиеся непроницае- мой, слепой
пленкой таежной темнозори, забвением тоскую- щего самца.

Перепутав время и место, не обращая внимания на скопище любопытных
людей, пленный глухарь исполнял назначенное ему природой -- песню любви.
Неволя не погасила в нем вешней страсти и не истребила стремления к
продлению рода своего.

Он неторопливо, с достоинством бойца, мешковато топтался на
тряпично-вялой траве меж кочек, задирал голову и, целясь клювом в небесную
звезду, взывал к миру и небесам, требовал, чтоб его слышали и слушали. И
начавши песню с редких, отчетливых щелчков, все набирающих силу и частоту,
он входил в такое страстное упоение, в такую забывчивость, что глаза его
снова и снова затягивало пленкой, он замирал на месте, и только чрево его
раскаленное, горло ли, задохшееся от любовного призыва, еще продолжало
перекатывать, крошить камешки на шебаршащие осколки.

В такие мгновения птичий великан глохнет и слепнет, и хитрый человек,
зная это, подкрадывается к нему и убивает его. Убивает в момент весеннего
пьянящего торжества, не давши закончить песню любви.

Не видел, точнее, никого не хотел видеть и замечать этот пленник, он
жил, продолжал жить и в неволе назначенной ему природой жизнью, и когда
глаза его "слепли", уши "глохли", он памятью своей уносился на дальнее
северное болото, в реденькие сосняки и, задирая голову, целился клювом,
испачканным сосновою смолою, в ту звезду, что светила тысячи лет его
пернатым братьям.

Глядя на невольника-глухаря, я подумал, что когда-то птицы-великаны
жили и пели на свету, но люди загнали их в глушь и темень, сделали
отшельниками, теперь вот и в клетку посадили. Оттесняет и оттесняет человек
все живое в тайге газонефтепроводами, адскими факелами, электротрассами,
нахрапистыми вертолетами, беспощадной, бездушной техникой дальше, глубже. Но
велика у нас страна, никак до конца не добить природу, хотя и старается
человек изо всех сил, да не может свалить под корень все живое и под корень
же свести не лучшую ее частицу, стало быть, себя. Обзавелся вот "природой"
на дому, приволок ее в город -- на потеху и для прихоти своей. Зачем ему в
тайгу, в холодную ночь, по колено, а где и по пояс в воде переть на ток. Он
здесь получит удовольствие, за два гривенника насмотрится на зверей,
наслушается реву, песен и стона.

Обойдя огромный зоопарк, я возвращался в подавленном настроении --
звери в неволе были болезненно вялы, полуоблезлы, в свалявшейся шерсти и
проплешинах. Самые вольные и грозные звери выглядели совсем жалко. Волки
смотрели сквозь решетки отстраненными глазами, в которых была такая
бездонная тоска, что и не выразить ее человеческими словами. Если только
завыть на весь белый свет...

Меня все что-то тянуло и тянуло к клетке глухаря. Он "оттоковал",
сложил свой дырявый хвост, без интереса порылся в кормушке, наполненной
хвоей, смесью семян, песком и какой-то скорлупой. Зрители и слушатели,
большей частью дети, набросали на пол клетки токовика семечек и кедровых
шишек да орешков, будто уличному певцу в уплату. Глухарь взял в клюв орешек,
подержал его и выронил, не раскусив. Посмотрел на людей без осуждения, или
сквозь них, в пустоту, и поковылял в угол, за искусственно сделанную из