улыбкой Ласточкин, прекращая неприятный разговор. -- Ну, хорошо, а что в
Петербурге говорят о будущем мире?.. Не знаешь ли ты кстати, где теперь
находится граф Витте? Он всЈ-таки неизмеримо умнее наших нынешних
государственных людей и был бы, верно, очень полезен при заключении мира.
Люшоне. Мне говорили, что он пришел в дикое бешенство и осыпал за глаза
грубейшей бранью всех министров всех стран.
Ласточкин работал всЈ больше. Ему полагался для поездок на фронт мундир с
погонами военного чиновника. Заваленный теперь 376 заказами, лучший военный
портной Комаров, в виде исключения, сшил мундир в несколько дней. Ласточкин
смущенно показался в нем своим дамам. Они веселились, но хвалили. Люда
говорила, что он носит мундир прекрасно, -- "просто гвардеец!" Татьяна
Михайловна шутливо советовала купить заодно и какой-нибудь орден, -- "так
будет еще красивее". По требованию дам, Дмитрий Анатольевич даже снялся в
мундире у фотографа, и карточки вышли превосходные. Одна немедленно
оказалась на полке в будуаре у жены, рядом с его карточкой на верблюде у
пирамид: когда-то ездили вдвоем в Египет. Было на полке еще и немало других
его фотографий, тоже обычно остававшихся от их путешествий.
то для раздачи подарков солдатам. На фронте его мундир такого успеха не
имел. Ему казалось, что генералы смотрят на него с усмешкой, и он, верно ли
или нет, толковал про себя их чувства: штафирка, не умеющий носить мундир,
вероятно очень богатый, живущий в тылу с большим комфортом! Все же принимали
его очень любезно и, что в первый раз его изумило, говорили с ним
откровенно, не стесняясь в выражениях: очень ругали ведомство снабжения, еще
больше военного министра Сухомлинова, а некоторые и самых высокопоставленных
людей. Как будто искали опоры у "общественности", -- это слово теперь
беспрестанно повторялось в разговорах и в газетах.
Оговаривался, что круг его наблюдений ограниченный, сообщал, что дух на
фронте гораздо лучше, чем в тылу, где рестораны были переполнены и лилось
шампанское, подававшееся в кофейниках. Но<,> передавая слова генералов, он
делился своей тревогой. Его слушали озабоченно. В докладе после третьей
поездки, Дмитрий Анатольевич прямо сказал, что на фронте ругательски ругают
высшее правительство, а о Распутине выражаются не иначе, как самыми
непристойными словами, и грозят его без суда повесить, если он посмеет
появиться в Ставке. Этот его доклад произвел сильное впечатление. 377
Говорил это и Ласточкин. Но не мог не думать, что, как ни плохо работает
правительство, не так уж хороша и общественность. "Да это и вполне
естественно, к такой работе у нее уж подготовки нет ни малейшей. Что-ж, у
нас какие-либо особые таланты? Или чудом влияет какая-то общественная
благодать? Увы, это вздор. И заводы мы строим не медленнее, не хуже, но и не
быстрее, не лучше, чем их строит правительство. И деньги не мы достаем
посредством добровольных пожертвований, а это те же казенные средства,
поступления от налогов и займов, то, что правильно называется народными
деньгами. Наш труд? Да, мы его отдаем. Во многих случаях бескорыстно", --
думал он, с неудовольствием вспоминая, как загребают деньги многие
фабриканты, да еще определяют на безопасную службу членов своих семейств и
своих более молодых приятелей. Об одном крупном московском заводчике
говорили, что он наживает около миллиона рублей в месяц.
всЈ по той же причине: теперь уже бешено поднимались в цене принадлежавшие
ему давно паи разных промышленных предприятий. -- "Что же я тут могу
сделать?" -- говорил жене Дмитрий Анатольевич: -- "Заводы завалены военными
заказами. Ты ведь знаешь, что я жертвую немало, но не выбрасывать же деньги
за окно!" Татьяна Михайловна с ним соглашалась; ей тоже было совестно;
автоматически стали расти и их расходы; они теперь проживали гораздо больше,
чем еще недавно, и не только из-за увеличения стоимости жизни: для богатых
людей она чрезвычайно отставала от роста доходов. -- "Жертвуй еще больше,
нам и ненужно, когда нет детей", -- говорила Татьяна Михайловна со вздохом.
большого военного завода за Рогожской заставой. На этом он, разумеется, не
наживал ни гроша и отдавал свой немалый труд совершенно безвозмездно. Но
богатели подрядчики. Заключенный с ними договор казался ему бессмысленным:
подрядчики, тоже освобождавшиеся от воинской повинности, получали 378 десять
процентов от стоимости постройки; им таким образом было выгодно, чтобы
постройка обошлась дороже. Выработать другой договор было невозможно: такие
заключали все, иначе подрядчики отказывались работать; между тем всЈ делали
они и, разумеется, инженеры, служащие, рабочие; он же только торопил, следил
за сметами, всЈ проверял, сокращал по мере возможности расходы, -- мера,
впрочем, была небольшая; напротив, из-за безостановочного роста цен, сметы
приходилось часто увеличивать.
происходило то же самое. Оба завода начали строиться почти одновременно, и
почти одновременно постройка кончилась и началось производство. Несмотря на
глухое соперничество наверху между общественностью и правительством,
Ласточкин наладил корректные отношения с военными, строившими второй завод,
обменивался с ними мненьями, сведеньями, советами; видел, что там были такие
же подрядчики с такими же договорами, и такие же порядки, и такие же
результаты. Оба завода находились по близости от исторических мест
московского царства, с названиями, известными всем по школьным учебникам.
Проезжая по ним на автомобиле, Дмитрий Анатольевич видел, рядом с заводами,
древние строенья или развалины, и это ему напоминало будки с бензином на
Аппиевой дороге под Римом.
занялись и этим делом. О фосгене, цианистых и мышьяковых соединениях
Ласточкин уж совершенно ничего не знал. Он стал спешно изучать технические
книги, попутно возобновлял свои небольшие познания в химии. Нанял еще людей
и кое-как наладил производство газовых снарядов. Видел, что все-таки его
труд и энергия полезны. Тем не менее настроение у него ухудшалось и подъема
становилось меньше. Он ежедневно заходил в новую лабораторию с плохими
вытяжными шкафами, с кое-как налаженной вентиляцией. Раз даже наглотался
газов и лишился сознания. Его пришлось приводить в себя принесенным
откуда-то шампанским для поддержания деятельности 379 сердца (о шампанском
ему потом было особенно совестно вспоминать). Его немедленно отвезли на
автомобиле домой. Татьяна Михайловна пришла в ужас. Он пролежал в кровати
несколько дней и заметил, что его здоровье ухудшилось. Этого он жене не
сказал и снова стал ездить на завод каждый день.
не хуже немецких", -- с гордостью говорили химики. Он слушал это радостно.
Знал, что от газовых снарядов люди умирают в тяжелых мученьях. Это
противоречило всему его прежнему взгляду на жизнь. Но он знал, что и думать
об этом недопустимо. "О пацифизме надо надолго забыть, не мы начали войну".
вентиляция была еще хуже, наглотался газа гораздо сильнее и умер; ему
шампанского не принесли. Это произвело тягостное впечатление на всех,
особенно на Дмитрия Анатольевича. Он выхлопотал пенсию и единовременное
пособие вдове с детьми и сам немало добавил из своих денег. Винить себя он
не мог: устроить лучшую вентиляцию было в условиях военного времени
невозможно. Утешался тем, что и сам пострадал, что есть в дальнейшем риск и
для него.
иностранных дел отпустило его неохотно и объявило, что позднее вытребует его
назад. Это прозвучало как бы обещанием, и он был немного задет: "Точно я
хочу уклониться от военной службы!" Этапный пункт был в глухом местечке.
Женам не полагалось сопровождать офицеров хотя бы и в тыл. Но и независимо
от этого, условия жизни в местечке были таковы, что Нина Анатольевна никак
туда переехать не могла бы. Она осталась в Москве у Ласточкиных.
писарь. Служебные обязанности были утомительны, однако, свободного времени
оставалось немало; сослуживцы были не очень интересные люди, 380 он с ними
поддерживал корректные отношения и скучал. Еда была довольно обильная, -- он
даже удивлялся тому, что армию кормили так сытно, хотя все ругали
интендантство. Можно было тайком покупать и водку, -- ее тоже подавали в
кофейниках или в чайниках. Это неизменно подавало повод и к шуткам, и к
раздражению: запрещение продажи вина было очень непопулярно, хотя все
признавали, что, быть может, от него есть и польза. Но он боялся спиться, --
существовало давнее литературное клише: образованный человек спивается в
глуши, -- точно люди реже спивались в столицах.
(французские и английские приходили плохо). Продолжать исследование о
Каунице было невозможно. Разумеется, он вывез из Вены то, что уже было им
написано, вывез и записные тетрадки, но даже в Москве работы не продолжал.
Его большая библиотека осталась в Вене. Правда, можно было читать книги в
Румянцевском музее, но они оттуда на дом не выдавались; между тем он любил
работать в одиночестве, в своем кабинете, с собственными книгами, на которых
мог бы делать пометки, ставить вопросительные или восклицательные знаки (на
самом деле он пометок никогда не делал, -- так любил книги, -- а отмечал
нужные страницы отдельно).
Корнев Павел
Трубников Александр
Суворов Виктор
Сертаков Виталий
Каргалов Вадим
Орлов Алекс