случившееся. Поздно раскаиваться, сожалеть. Думаю, что всякая борьба
безнадежна. Мы попали в такое положение, когда ни опыт, ни величайшее
напряжение воли, ни самое высокое мужество не могут спасти ни меня, ни
Василия. Обстоятельства оказались сильнее нас. Только бы сохранить в себе
спокойствие!
и долго тянется ночь. Я мерзну, дрожу. Туча гасит звезды. Становится жутко в
темноте, под охраной беляков. И все время сверлит одна мысль: почему не
послушал Улукиткана, не пошел через Чагар. Но разве мог я иначе? Разве можно
задержать выстрел, если боек ударил по капсюлю?
И кажется, плывет этот терпкий дух из родных кавказских лесов. Вижу, точно в
яви, костер под старой чинарой. Там впервые с ребятней мы жгли смолевые
сучья. Там в детских грезах раскрывался нам загадочный мир. Там, под старой
чинарой, у тлеющего огня, родилась неугомонная мечта увидеть невиданное. Это
ты, угрюмый лес моего детства, научил меня любить природу, ее красоту,
первобытность. Ты привел меня к роковому перекату. Но я не сожалею...
влечение, не спорт, а самое заветное стремление -- подчинить природу
человеку.
Улукиткан непременно сказал бы, что это к удаче. Он умел всегда находить в
явлениях природы что-нибудь обнадеживающее, и это помогло ему жить. . Хочу
поверить, что упавшая звезда к счастью.
То, чем жили мы до сих пор, о чем мечтали, покинуло нас. Не осталось ни
весел в руках, ни экспедиционных дел, ни связи с внешним миром. Казалось,
жизнь замерла, как замирают паруса в минуту вдруг наступившего штиля.
забыться, но не могу отрешиться от темных мыслей, слишком велика их власть
надо мною. Злой ветер проникает в каждую щелку одежды. Ужасное состояние,
когда промерзаешь до мозга костей, когда негде согреться. Я втягиваю голову
в воротник, дышу под фуфайку и закрываю глаза с единственным желанием уйти
от действительности.
ущелье. Из-за кривуна высовывается разбуженный туман. Качаясь, он взбирается
на осклизлые уступы, изгибается, плывет. Вверху сливается с тусклым небом,
внизу бродит вокруг нас, мешаясь с бурунами, оседая на нашей одежде водяной
пылью. И от этого становится еще холоднее...
ни звал я сейчас своих близких друзей, они не придут на помощь. Я один с
больным Василием, на краю жизни.
туманом, за верхней гранью скал, рассвет будит жизнь. Живой поток воды
проносится мимо, словно гигантские качели в бесконечном взлете.
Туман сгущается, белеет. Утро заглядывает в щель.
Василий крепко прижимается ко мне.
придумаем, -- стараюсь я успокоить Василия.
день...
пятна, и какие-то новые линии обезобразили его. В глазах полнейшая
отчужденность. А ведь совсем недавно это был человек, да еще какой человек!
Обнажаются выступы скал, рубцы откосов, небо, освещенное далеким солнцем.
Перекат бушует. Страшно смотреть, как обрушивается поток на острые клыки
обломков, разбивается в пыль и, убегая за кривун, бросает оттуда свой
гневный рев.
да ведь это, кажется, шляпа Трофима! Не может быть! Не хочу верить. С трудом
поднимаюсь на ноги. Нет, не ошибся -- его шляпа, Неужели погиб?!
вижу его поседевшую за ночь голову. Лицо сморщилось, на лбу глубокие
борозды, точно сабельные шрамы, нос заострился. В глазах выражение
ужасающего безразличия, как у мертвеца. Меня это пугает.
упали первые лучи восхода. Все засверкало чистыми красками раннего утра.
в глубину ущелья первые лучи. Временами он переводит взгляд на облачко,
застрявшее посредине синего неба... А сам жует ватный лоскут.
покуришь.
падая в воду, взрывают ярким светом кипящую глубину переката. Не последний
ли день? Я хочу встретить его спокойно. Ах, если бы можно было вытянуть
ноги!..
пригибаюсь к Василию. Он покорно откусывает мокрые краешки и долго жует. Его
лицо от работы челюстей перекашивается и еще больше морщится.
усилий, чем слова. "Стоит ли сопротивляться?" -- и я вздрагиваю от этой
страшной мысли.
полнеба. Ее передний округлый край снежно-снежно-белый, весь освещенный
солнцем. А нижний свинцовый, и от этого, кажется, что туча перегружена.
верхних зубцов. Даже перекат, оглушенный разрядом, казалось, замер. Словно в
испуге, затрепетала одинокая лиственница на ближнем утесе, и со свистом
пронесся за кривун табунчик куличков. В глазах Василия страх. Он сглотнул
нежеваные крошки, долго смотрел на меня в упор, ждал ответа, как приговора.
камне.
тифозника, губы бессильно шепчут:
могу помочь ему. А лицо все больше блекнет. Он стонет. Как тяжело ему
прощаться с жизнью!
существование зависит от туч. Пронесутся они мимо, и мы будем обречены на
ужасную, медленную смерть. Если же тучи разразятся проливным дождем, тогда
поднимется вода, слижет нас с камня, упрячет в глубине водоема. При мысли,
что это может случиться через час-два, меня охватывает страх, я теряю
самообладание...
сложить какие-то слова, губы кривятся. Я запихиваю ему в рот остаток
лепешки, не могу слышать его голос, видеть его отчаяние. Чувствую, на мои
руки падают горячие капли. Он плачет и медленно жует.
непогоды. Налетает ветер. Он выносит из-за кривуна белую чайку. Глубокими
вздохами наплывает на нас ее одинокий крик. Видим, как взмывает она над
бурунами. Все ближе и ближе. Вот птица уже над нами. Падает на гребни волн,
исчезает в текучих буграх, и снова холодный ветер качает ее. Она кричит,
предупреждая нас о ненастье.
вестника бури.
отрогами, по верховьям Маи, хлестал дождь, сопровождаемый раскатами грома.
Сразу резко похолодало, словно распахнулись двери гигантского ледника. Гул
нарастал, мешался с ревом переката. Что-то заговорщически копилось над нами
в небесной черноте.
уползти от него. Страх диктует: брось Василия, спасайся сам. Но руки ловят
больного, прижимают к груди... и ко мне возвращается разум. Призываю на
помощь мужество, хочу встретить спокойно свой конец.