бела, как мытая репка. Но иногда, глядя на нее, вспоми-
нал он о виденной им в Петергофе у батюшки старин-
ной голландской картине -: Искушение св. Антония:
перед отшельником стоит голая рыжая дьяволица с раз-
двоенными козьими копытами на покрытых шерстью
ногах, как у самки фавна. В лице Евфросиньи - в слиш-
ком полных губах, в немного вздернутом носе, в больших
светлых глазах с поволокою и слегка скошенным, удли-
ненным разрезом - было что-то козье, дикое, невинно-
бесстыдное. Вспоминал он также изречения старых книж-
ников о бесовской прелести жен: от жены начало греху, и
тою мы все умираем; в огонь и в жену впасть едино есть.
Как это случилось, он и сам не знал, но почти сразу по-
любил ее грубою, нежною, сильною, как смерть, любовью.
Она была и здесь, на Неаполитанском заливе, все
та же Афроська, как в домике на Малой Охте; и здесь
точно так же, как, бывало, сидя по праздникам на зава-
линке с дворнею,- грызла, за неимением подсолнухов,
кедровые орешки, выплевывая скорлупу в лунно-золотые
волны: только, наряженная по французской моде, в муш-
ках, фижмах и роброне, казалась еще более непристойно-
соблазнительной, невинно-бесстыдною. Не даром пялили
на нее глаза два цесарских драбанта и сам изящный мо-
лоденький граф Эстергази, который сопровождал царе-
вича во всех его выездах из крепости Сант-Эльмо. Алек-
сею были противны эти мужские взоры, которые вечно
льнули к ней, как мухи к меду.
- Так как же, Езопка, надоело тебе здешнее житье,
хочется, небось, домой?- проговорила она ленивым пе-
вучим голосом, обращаясь к сидевшему рядом с нею в
лодке, маленькому, плюгавенькому человеку, корабель-
ному ученику, Алешке Юрову; Езопкою звали его за
шутовство.
- Ей, матушка, Евфросинья Федоровна, житие нам
здесь пришло самое бедственное. Наука определена та-
кая премудрая, что, хотя нам все дни жизни на той науке
трудить, а не принять будет, для того - не знамо, учиться
языка, не знамо - науки. А в Венеции ребята наши по-
мирают, почитай, с голоду - дают всего по три копейки
на день, и воистину уже пришли так, что пить, есть не-
чего, и одежишки нет, ходят срамно и наго. Оставляют
нас бедных помирать, как скотину. А паче всего в том
тягость моя, что на море мне быть невозможно, того
ради, что весьма болен. Я человек не морской! Моя смерть
будет, ежели не покажут надо мною милосердия боже-
ского. В Петербург рад и готов пешком идти, только чтоб
морем не ехать. Милостыню буду просить на дороге, а
морем не поеду-воля его величества!..
- Ну, брат, смотри, попадешь из кулька в рогожку:
в Петербурге-то тебя плетьми выпорют за то, что сбе-
жал от учения,- заметил царевич.
Плохо твое дело, Езопка! Что же с тобой, сиро-
той, будет? Куда денешься? - сказала Евфросинья.
- А куда мне, матушка, деваться? Либо удавлюсь,
либо на Афон уйду, постригусь...
Алексей посмотрел на него с жалостью и невольно
сравнил судьбу беглого навигатора с судьбою беглого
царевича.
- Ничего, брат, даст Бог, счастливо вместе вернемся
в отечество!- молвил он с доброю усмешкою.
Выехав из лунного золота, возвращались они к тем-
ному берегу. Здесь, у подошвы горы, была запустевшая
вилла, построенная во времена Возрождения, на разва-
линах древнего храма Венеры.
По обеим сторонам полуразрушенной лестницы к
морю, теснились, как факельщики похоронного шествия,
Исполинские кипарисы; их растрепанные острые вер-
хушки, вечно нагибаемые ветром с моря, так и остава-
лись навсегда склоненными, точно грустно поникшие
головы. В черной тени изваяния богов белели, как приз-
раки. И струя фонтана казалась тоже бледным призра-
ком. Светляки под лавровою кущею- горели, как погре-
бальные свечи. Тяжелый запах магнолий напоминал бла-
говоние, которым умащают мертвых. Один из павлинов,
Оживших на вилле, пробужденный голосами и шумом ве-
сел, выйдя на лестницу, распустил хвост, заигравший
в лунном сияньи, как опахало из драгоценных камней,
тусклою радугой. И жалобные крики пав похожи были
на пронзительные вопли плакальщиц. Воды фонтана,
стекая с нависшей скалы по длинных и тонким, как во-
лосы, травам, падали в море, капля за каплей; как тихие
слезы,- словно там, в пещере, плакала нимфа о своих
погибших сестрах. И вся эта грустная вилла напоминала
темный Элизиум, подземную рощу теней, кладбище умер-
ших, воскресших и вновь умерших богов.
- Веришь ли, государыня милостивая,- в бане вот уж
третий год не парился!- продолжал Езопка свои жалобы.
- Ох, веничков бы свеженьких березовых да после
баньки медку вишневого!- вздохнула Евфросинья.
- Как здешнюю кислятину пьешь да вспомнишь о
водке, индо заплачешь!- простонал Езопка.
- Икорки бы паюсной!- подхватила Евфросинья.
- Балычка бы солененького!
- Снеточков белозерских!
Так они перекликались, растравляя друг другу сер-
дечные раны.
Царевич слушал их, глядел на виллу и невольно ус-
мехался: странно было противоречие этих будничных грез
и призрачной действительности.
По огненной дороге в море двигалась другая лодка,
оставляя черный след в дрожащем золоте. Послышался
звук мандолины и песня, которую пел молодой женский
голос.
Quant е bella giovinezza,
Che si fugge tuttavia.
Chi vuol' esser' lieto, sia-
Di doman non c'e certezza.
Эту песню любви сложил Лоренцо Медичи Велико-
лепный для триумфального шествия Вакха и Ариадны
на флорентийских праздниках. В ней было краткое ве-
селье Возрождения и вечная грусть о нем.
Царевич слушал, не понимая слов; но музыка напол-
няла душу его сладкою грустью.
О, как молодость прекрасна.
Но мгновенна! Пой же, смейся,
Счастлив будь, кто счастья хочет,
И на завтра не надейся.
- А ну-ка, матушка, русскую!- взмолился Езопка,
хотел даже стать на колени, но покачнулся и едва не упал
в воду: он был не тверд на ногах, потому что все время
тянул "кислятину" из плетеной фляжки, которую стыд-
ливо прятал под полой кафтана. Один из гребцов, полу-
голый смуглый красавец, понял, улыбнулся Евфросинье,
подмигнул Езопке и подал ему гитару. Он забренчал
на ней, как на трехструнной балалайке.
Евфросинья усмехнулась, поглядела на царевича и
вдруг запела громким, немного крикливым, бабьим голо-
Афанасьев Роман
Курылев Олег
Свержин Владимир
Березин Федор
Шилова Юлия
Смит Кордвейнер