Чтение 75–й страницы книги ~Доктор Живаго~

Последовал за их взглядом и доктор.

По лестнице на станцию вели несколько захваченных в плен
или арестованных, среди них гимназиста, раненного в голову.
Его где-то уже перевязали, но из-под повязки сочилась кровь,
которую он раз мазывал ладонью по загорелому, потному лицу.

Гимназист между двумя красноармейцами, замыкавший шествие,
останавливал внимание не только решительностью, которою дышало
его красивое лицо, и жалостью, которую вызывал такой молодой
мятежник. Он и двое его сопровождающих притягивали взгляды
бестолковостью своих действий. Они все время делали не то, что
надо было делать.

С обмотанной головы гимназиста поминутно сваливалась
фуражка. Вместо того чтобы снять ее и нести в руках, он то и
дело поправлял ее и напяливал ниже, во вред перевязанной ране,
в чем ему с готовностью помогали оба красноармейца.

В этой нелепости, противной здравому смыслу, было что-то
символическое. И уступая ее многозначительности, доктору тоже
хотелось выбежать на площадку и остановить гимназиста готовым,
рвавшимся наружу изречением. Ему хотелось крикнуть и мальчику,
и людям в вагоне что спасение не в верности формам, а в
освобождении от них.

Доктор nepевел взгляд в сторону. Посреди помещения стоял
Стрельников, только что сюда вошедший прямыми, стремительными
шагами.

Как мог он, доктор, среди такой бездны неопределенных
знакомств, не знать до сих пор такой определенности, как этот
человек? Как не столкнула их жизнь? Как их пути не
скрестились?

Неизвестно почему, сразу становилось ясно, что этот человек
представляет законченное явление воли. Он до такой степени был
тем, чем хотел быть, что и всЈ на нем и в нем неизбежно
казалось образцовым. И его соразмерно построенная и красиво
поставленная голова, и стремительность его шага, и его длинные
ноги в высоких сапогах, может быть грязных, но казавшихся
начищенными, и его гимнастерка серого сукна, может быть мятая,
но производившая впечатление глаженой, полотняной.

Так действовало присутствие одаренности, естественной, не
знающей натянутости, чувствующей себя, как в седле, в любом
положении земного существования.

Этот человек должен был обладать каким-то даром, не
обязательно самобытным. Дар, проглядывавший во всех его
движениях, мог быть даром подражания. Тогда все кому-нибудь
подражали. Прославленным героям истории. Фигурам, виденным на
фронте или в дни волнений в городах, и поразившим воображение.
Наиболее признанным народным авторитетам. Вышедшим в первые
ряды товарищам. Просто друг другу.

Он из вежливости не показал, что присутствие постороннего
удивляет его или стесняет. Наоборот, он обратился ко всем с
таким видом, точно он и доктора относил к их обществу. Он
сказал:

-- Поздравляю. Мы их отогнали. Это кажется военною игрою, а
не делом, потому что они такие же русские, как мы, только с
дурью, с которой они сами не желают расстаться и которую нам
придется выбивать силой. Их командующий был моим другом. Он
еще более пролетарского происхождения, чем я. Мы росли на
одном дворе. Он много в жизни для меня сделал, я ему обязан. А
я рад, что отбросил его за реку, а может быть, и дальше.
Скорей налаживайте связь, Гурьян. Нет возможности держаться на
одних вестовых и телеграфе. Вы обратили внимание, какая жара?
Часа полтора я все-таки поспал. Ах да... -- спохватился он и
повернулся к доктору. Ему вспомнилась причина его пробуждения.
Его разбудили какой-то чепухой, в силу которой стоит тут этот
задержанный.

"Этот?" -- подумал Стрельников, смерив доктора с головы до
ног испытующим взгядом. -- "Ничего похожего. Вот дураки!" --
Он рассмеялся и обратился к Юрию Андреевичу.

-- Простите, товарищ. Вас приняли за другого. Мои часовые
напутали. Вы свободны. Где трудовая книжка товарища? Ага, вот
ваши документы. Извините за нескромность, мимоходом позволю
себе заглянуть. Живаго... Живаго... Доктор Живаго... Что-то
московское... Пройдемте, знаете, все же на минуту ко мне. Это
-- секретариат, а мой вагон рядом. Пожалуйте. Я вас долго не
задержу.

30

Кто же был, однако, этот человек? Удивительно, как на такие
посты выдвинулся и мог на них удержаться беспартийный,
которого никто не знал, потому что, будучи родом из Москвы, он
по окончании университета уехал учительствовать в провинцию, а
с войны попал надолго в плен, до недавнего времени
отсутствовал и считался погибшим.

Передовой железнодорожник Тиверзин, в семье которого
Стрельников воспитывался мальчиком, рекомендовал его и за него
поручился. Люди, от которых зависели назначения того времени,
ему поверили. В дни неумеренного пафоса и самых крайних
взглядов, революционность Стрельникова, тоже ни перед чем не
останавливавшегося, выделялась своей подлинностью, фанатизмом,
не напетым с чужого голоса, а подготовленным всею его жизнью и
не случайным.

Стрельников оправдал оказанное ему доверие.

Его послужной список последнего периода содержал
Усть-Немдинское и Нижне-Кельмесское дела, дело Губасовских
крестьян, оказавших вооруженное сопротивление
продовольственному отряду, и дело о разграблении маршрута с
продовольствием четырнадцатым пехотным полком на станции
Медвежья пойма. В его формуляр входило дело о
солдатах-разинцах, поднявших восстание в городе Туркатуе и с
оружием в руках перешедших на сторону белогвардейцев, и дело о
военном мятеже на речной пристани Чиркин ус, с убийством
командира, оставшегося верным советской власти.

Во все эти места он сваливался, как снег на голову, судил,
приговаривал, приводил приговоры в исполнение, быстро, сурово,
бестрепетно.

Разъездами его поезда был положен предел повальному
дезертирству в крае. Ревизия рекрутирующих организаций все
изменила. Набор в Красную армию пошел успешно. Приемочные
комиссии заработали лихорадочно.

Наконец, в последнее время, когда белые стали наседать с
севера и положение было признано угрожающим, на Стрельникова
возложили новые задачи, непосредственно военные,
стратегические и оперативные. Результаты его вмешательства не
замедлили сказаться.

Стрельников знал, что молва дала ему прозвище
Расстрельникова. Он спокойно перешагнул через это, он ничего
не боялся.

Он был родом из Москвы и был сыном рабочего, принимавшего в
девятьсот пятом году участие в революции и за это
пострадавшего. Сам он остался в эти годы в стороне от
революционного движения по причине малолетства, а в
последующие годы, когда он учился в университете, вследствие
того, что молодые люди из бедной среды, попадая в высшую
школу, дорожат ею больше и занимаются прилежнее, чем дети
богатых. Брожение обеспеченного студенчества его не затронуло.
Из университета он вышел с огромными познаниями. Свое
историко-филологическое образование он собственными силами
пополнил математическим.

По закону он не обязан был идти в армию, но пошел на войну
добровольцем, в чине прапорщика взят был в плен и. бежал в
конце семнадцатого года на родину, узнав, что в России
революция.

Две черты, две страсти отличали его.

Он мыслил незаурядно ясно и правильно. И он в редкой
степени владел даром нравственной чистоты и справедливости, он
чувствовал горячо и благородно.

Но для деятельности ученого, пролагающего новые пути, его
уму недоставало дара нечаянности, силы, непредвиденными
открытиями нарушающей бесплодную стройность пустого
предвидения.

А для того чтобы делать добро, его принципиальности
недоставало беспринципности сердца, которое не знает общих
случаев, а только частные, и которое велико тем, что делает
малое.

Стрельников с малых лет стремился к самому высокому и
светлому. Он считал жизнь огромным ристалищем, на котором,
честно соблюдая правила, люди состязаются в достижении
совершенства.

Когда оказалось, что это не так, ему не пришло в голову,
что он не прав, упрощая миропорядок. Надолго загнав обиду
внутрь, он стал лелеять мысль стать когда-нибудь судьей между