поправками.
признался он не без смущения, умолчав, однако, о сигаретах и лотерейных
билетах. - Пьет она немного, но ей подавай все лучшее... то есть она
захотела шампанского. Ножки у нее прелесть, в жизни таких не видывал,
крохотные, ну точно у младенца, и мягенькие, как перышки. Она скинула туфли,
и мы все время под столом играли в эту игру, прямо как школьники. Но хочет
слишком много "монета", как она это называет, столько ей из меня не выжать.
такой он дурак. Можно будет кой-когда угостить ее выпивкой, но не более
того. Не будет постели - не будет и угощенья, вот какое у него правило.
свое, - сказав Дэвид. - Ей вперед верить нельзя, знаю я таких.
сперва возьму свое, а я уж постараюсь, так я тоже ей платить не стану!
Никогда прежде он не пытался улизнуть от женщины, не расплатившись,
заботился только о том, чтобы не переплатить. Но эта уж слишком откровенно
старается его одурачить, не худо бы с ней сквитаться.
обмануть. - Если я дам ей денег заранее, так уж свое возьму, будьте уверены,
или ей век больше не надуть белого человека. - И, не получив ответа,
прибавил: - Прежде я только с белыми девчонками имел дело, с другими не
связывался.
Про американок.
прошел нелегкую школу и научился с мужчинами держаться по-мужски; он достал
из кожаного саквояжа бутылку зверского пойла - настоящей кедровой настойки -
и предложил:
корабельные стаканы.
же заботой, он ни о чем больше не мог ни думать, ни говорить), - одна беда:
на этой посудине просто деваться некуда. Она ведь живет в одной каюте со
своим хахалем. Понятно, у Ампаро то же самое, так она в каюте принимает
Хансена, а ее хахаль в это время, днем ли, ночью, бродит по коридорам, но
меня от такого в дрожь бросает. Эдак у меня ничего не получится. Еще я
видел, Рибер со своей долговязой потаскушкой шныряют по углам на шлюпочной
палубе и всюду, где потемнее, но они это, по-моему, не всерьез, а только
так, для забавы. По-моему, им просто охота немножко друг друга пощупать. И
потом. Пастора ни слова дельного не сказала, только про деньги. Не сказала
ни где, ни когда.
и зажал между носами башмаков, чтобы не опрокинулась.
он, - так там был только один бордель - огромное помещение, вроде сарая, и
стоят рядами койки, почти вплотную, между ними только-только протиснешься, и
темно, только в одном углу красный фонарь. Бродишь с девчонкой между
койками, ищешь, какая не занята, вот так и пробуешь рукой, если не нашарил
чью-то ногу или зад, значит, можно - валяй ложись...
стаскивал башмаки.
Дэвид.
судорога отвращения пополам с нестерпимой, бешеной похотью, ядовитая смесь
тошноты и убийственного наслаждения; нахлынула и так же медлительно
откатилась - и, как всегда бывало прежде, осталась только легкая тошнота.
Однажды, когда все только началось у них с Дженни, они свежим весенним утром
самозабвенно и радостно предавались любви, и потом он, запинаясь, признался
ей в странных ощущениях, пережитых там, на руднике; почему-то ему казалось,
и он ждал, что она это поймет - едкое воспоминание, жгучее омерзение как-то
омыло его, вновь вернуло ему после всего, что он испытал, незапятнанную
юношескую чистоту. Каким счастьем было сказать сущую правду - что после
таких ночей его подолгу тошнило от одной мысли о сексе. Его тогда
переполнило чувство превосходства: он неизмеримо выше гнусной похоти и
женщин, с которыми на краткий час она его свела, и это очистительное
презрение все искупило, отделило его от всей той гнусности.
ладонями и сказала беспечно:
набожного методиста. Мужчины это обожают: наедятся до того, что их вывернет
наизнанку, а потом произносят громкие слова... Я... ох, я так надеюсь, что
ты не пресытишься мною до тошноты!
запросто завалиться в постель! - И в ужасе стал разглядывать ноготь,
врастающий в мякоть пальца на ноге. - Ух ты, кажется, эта дрянь воспалилась!
в одной комнате. Смутно вспоминалось: когда он был совсем малыш, они по
утрам брали его к себе в кровать и играли с ним. Но однажды, он не знает
точно, когда это было, мать сказала ему:
захочется. А с того дня, хоть он изредка брался за ручку, дверь всегда была
заперта; отец с матерью только заходили вечером к нему в детскую, и они
вместе читали молитву на сон грядущий.
некуда. Когда приходит время ложиться спать, мать завязывает Гансу глаза
носовым платком и говорит: "Ну вот, не снимай повязку, пока я не скажу, да
не подглядывай!" Он то, конечно, подглядывает. Но ничего особенного не
видно. И непонятно, чего ради так секретничать. Они оба поворачиваются
спиной к нему и друг к другу и раздеваются, снимая по одной вещи за раз, и в
то же время понемногу натягивают свои ночные одеяния, так что ни на минуту
не остаются совсем раздетыми, лишь иногда мелькнут пухлое плечо матери или
худой, с проступающими ребрами, отцов бок. Такая таинственность тем
непостижимей, что на пляже средь бела дня он видел их обоих куда более
голыми. Значит, раздеваться перед тем, как лечь в постель, наверняка совсем
не то, что раздеваться днем, - и надо попробовать выяснить, в чем тут
секрет. Но не успеешь опомниться, а они уже повернулись, совсем одетые: на
отце длинная и узкая ночная рубаха, обшитая красной бумажной тесьмой, на
матери широченный белый балахон с длинными рукавами. "Готово!" - говорит
она, как будто они играют, и сдергивает с Ганса повязку, и он старательно
прикидывается сонным.
закрывают, ведь ночная сырость всегда опасна для здоровья, а на море просто
убийственна. Пока отец с матерью раздевались, каюту наполнял запах их тел, и
Ганс готов был умолять, чтобы иллюминатор открыли, но не смел хоть слово
сказать. От отца пахло горько и остро, как в аптеке, в Мехико, отец часто
ходил туда с бумажкой, которую ему написал доктор; от матери пахнет
тошнотворно сладко, такой странный смешанный запах стоит в жаркий полдень на
Мерседском рынке, где торгуют рыбой и тут же рядом цветами. Ганс знал,
который запах - отца, а который - матери, его нередко обдавало этими
запахами и не в каюте, а на прогулке в Мехико, или за столом, или даже на
палубе этого корабля. И ему становилось тошно, иногда казалось даже, что
отец и мать ему чужие, он их боялся, чудилось: что-то неладно с дыханием
отца, с подмышками матери... а может быть, что-то неладно с ним самим? Опять
и опять Ганс наклонял голову к плечу и старался вдохнуть поглубже или даже
утыкался носом в расстегнутый ворот рубашки и втягивал ноздрями воздух
снизу. Но всегда пахло просто самим собой, ничего плохого не было, и он на
время успокаивался.
колени. Она обняла его за плечи, от ее руки приятно пахло свежим, чистым
бельем. Отец стал на колени по другую сторону от Ганса, и они хором
вполголоса прочитали молитву. Потом оба обняли и поцеловали его и пожелали
спокойной ночи; в нем вдруг всколыхнулись нежность и доверие, он снова сел
на постели и сказал:
испугался!
оборвала его мать.
слышала? Эти ужасные испанские хулиганы ему угрожают...
играть с этими детьми? Я кому велела - держись от них подальше!
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Эриксон Стивен
Маккефри Энн
Шилова Юлия
Громыко Ольга