наслаждений воображение - значит свести их на нет. Если б этих девушек
предложила мне одна из посредниц, от чьих услуг я, как известно, не
отказывался, если б извлечь их из стихии, сообщавшей им столько неуловимых
оттенков, я был бы не так очарован ими. Надо, чтобы воображение, побуждаемое
неуверенностью в том, удастся ли ему достичь своей цели, поставило перед
собой другую цель, которая скрыла бы от нас первую, и, заменив чувственное
наслаждение стремленьем проникнуть в чужую жизнь, не дало нам познать это
наслаждение, ощутить его настоящий вкус, ввести его в определенные рамки.
Нужно, чтобы между нами и рыбой, - а то если б мы увидели ее в первый раз на
столе, за обедом, мы подумали бы, что она не стоит множества хитростей и
подвохов, применяющихся теми, кто хочет ее поймать, - встала во время
послеполуденного лова зыбь на поверхности, к которой в текучести прозрачной
и подвижной лазури устремилась бы со дна, пока мы еще не отдаем себе ясного
отчета, что мы станем с ней делать, гладкость некоего тела, расплывчатость
некоей формы.
характерного для жизни на курорте. Все преимущества, от которых в обычных
условиях мы увеличиваемся в росте, возвышаемся, здесь становятся
незаметными, в сущности, упраздняются; зато особы, которых мы таковыми
преимуществами наделяем без всяких к тому оснований, искусственно
увеличиваются в объеме. На курорте незнакомки вообще, - а сегодня вот эти
девушки, - приобретали в моих глазах огромное значение, я же лишался
возможности дать им понять, какое значение мог бы иметь для них я.
бесконечном скольжении женских фигур, всегда меня волновавшем, но стайка
скользила до того медленно, что эта ее медлительность граничила с
неподвижностью. И вот даже при такой неспешной поступи лица, не увлекаемые
вихрем, но спокойные и отчетливые, мне все-таки показались прекрасными, и я
уже не имел оснований предполагать, как очень часто предполагал, когда меня
уносила коляска маркизы де Вильпаризи, что на близком расстоянии, остановись
Я на минутку, некоторые черты - рябины, неприятные ноздри, глупое выражение,
насильственная улыбка, плохая фигура - изменили бы лицо и тело женщины,
которые мое воображение, конечно, приукрашало: ведь мне достаточно было
издали заметить красивую линию тела, хороший цвет лица - и я уже уверенно
дорисовывал прелестные плечи, чарующий взгляд, который я всегда хранил у
себя в памяти или же в своем представлении, но эти попытки схватить внешний
облик человека на лету обманывают нас так же, как чересчур быстрое чтение,
когда мы, выхватив один-единственный слог и не давая себе труда правильно
прочесть другие, заменяем написанное слово совершенно иным, которое нам
подсказала память. Сейчас этого быть не могло. Я хорошо рассмотрел лица
девушек; не всех я видел в профиль, редко кого - анфас, но с нескольких
довольно разных точек, что дало мне возможность уточнить, то есть выверить,
"взять пробу" различных предположений о линиях и красках - предположений, на
какие отваживается первый взгляд, - и углядеть сквозь меняющиеся выражения
нечто нерушимо вещественное. Вот почему я мог сказать себе с уверенностью,
что ни в Париже, ни в Бальбеке, при самых благожелательных гипотезах
относительно того, что они представляют собой на самом деле, даже если б мне
удалось поговорить с ними, между мелькавшими мимо меня женщинами, на ком
задерживался мой взгляд, не было ни одной, чье появление, а затем мгновенное
исчезновение навеяло на меня более сильную грусть, чем должно было навеять
появление и исчезновение этих, дало мне почувствовать" что дружба с ними
может быть так же упоительна, как с этими. Ни среди актрис, ни среди
крестьянок, ни среди монастырок я ни разу не видел ничего столь же
прекрасного, исполненного такой же загадочности, не видел ничего столь же
баснословно драгоценного, столь же безусловно недоступного. То был
неведомого и наивозможного в жизни счастья такой чудесный и совершенный
образец, что я почти уже под влиянием духовного начала приходил в отчаяние
от пугавшей меня мысли, что мне не удастся в этих особых условиях, когда
ошибки быть не может, познать то наиболее таинственное, что сулит чаемая
нами красота и что всегда ускользает от нас, мы же довольствуемся тем, что
ищем наслаждений (в которых Сван отказывал себе до знакомства с Одеттой) у
женщин нелюбимых, и мы умираем, так и не вкусив того, другого наслаждения.
Понятно, на самом деле неизведанного наслаждения могло и не оказаться, при
приближении к нему его тайна могла рассеяться, оказаться лишь отражением,
миражем нашего желания. Но в этом случае я мог бы роптать только на
незыблемый закон природы, - если ему подвластны эти девушки, то, значит,
подвластны и другие, - а не па недостатки объекта. Ведь я всех предпочел бы
ему, с удовлетворением ботаника отдавая себе полный отчет, что нигде не
найдешь объединения более редкостных видов, чем эти молодые цветы,
заслонявшие от меня часть береговой линии своею легкою живою изгородью,
похожей на куст пенсильванских роз, этого украшения садов на скалистом
берегу океана, - роз, меж которыми виден путь парохода, медленно скользящего
по голубой горизонтальной черте, идущей от стебля к стеблю, - до того
медленно, что ленивый мотылек, замешкавшийся в венчике, мимо которого судно
давно прошло, может быть твердо уверен, что достигнет другого венчика раньше
корабля, даже если дождется, когда всего лишь узенькая полоска лазури будет
отделять нос корабля от крайнего лепестка на цветке, к которому он движется.
Ривбеле с Робером, а во-вторых, потому, что бабушка требовала, чтобы в такие
вечера я перед отъездом проводил час в постели, - потом бальбекский врач
предписал мне устраивать себе такой отдых ежедневно.
противоположной набережной. В виде уступки, вроде той, что делалась в Комбре
по субботам, когда мы завтракали на час раньше, в бальбекском Гранд-отеле
накрывали к ужину, хотя казалось, что это еще время дневного чая - так
по-летнему долго было светло. Высокие окна, вровень с набережной, не
затворялись. Один шаг через тонкую деревянную раму - и вот я уже в столовой,
а из столовой - прямо к лифту.
заметил улыбку и на его лице, которое с того дня, когда я приехал в Бальбек,
мое проницательное внимание понемногу окрашивало и видоизменяло точно это
был естественноисторический препарат. Его черты, опошлившись, наполнились
смыслом неглубоким, но понятным, как разборчивый почерк, и уже ничуть не
походили на затейливые, нестерпимые для глаза литеры, из которых состояло
его лицо, каким оно представлялось мне в первый день, когда я увидел перед
собой человека, теперь уже забытого или, если мне и удавалось восстановить
его в памяти, неузнаваемого, имевшего очень мало общего с тем
незначительным, учтивым субъектом, - теперь это была его карикатура,
уродливая и обобщенная. Не испытывая ни робости, ни грусти, как в день
приезда, я позвонил лифтеру, и лифтер уже не молчал, пока мы с ним
поднимались в лифте, точно внутри движущейся грудной клетки, перемещающейся
вдоль позвоночного столба, а все повторял:
разъезжаться - день убавляется.
переходе в более теплую часть побережья, и ему хотелось, чтобы мы все
разъехались как можно скорей, чтобы наш отель закрылся и чтобы у него
благодаря этому выкроилось несколько свободных дней перед ".возвращением" на
"новое" место. Кстати сказать "возвратиться" на "новое" место в устах
лифтера не было бессмыслицей - вместо "поступить" он обычно говорил:
"возвратиться". Меня только удивило, что лифтер унизился до употребления
слова "место", ибо он принадлежал к той части современного пролетариата,
которая стремится вытравить из своего языка следы рабства. Но он тут же
сообщил мне, что в новых "условиях", в которые ему предстоит "возвратиться",
"мундир" у него будет красивее и больше "оклад" - слова "ливрея" и
"жалованье" казались ему устарелыми и роняющими человеческое достоинство. Но
в противовес языку пролетариев язык "хозяев" упорно держится за
представления о неравенстве, и из-за этой нелепости я плохо понимал лифтера.
Меня, например, интересовало одно: у себя ли в номере бабушка? Так вот,
предупреждая мои расспросы, лифтер говорил мне: "Эта дама только что от вас
вышла". Меня это всякий раз сбивало с толку - я думал, что он имеет в виду
бабушку. "Нет, другая дама, - кажется, это ваша служащая". На старом языке
буржуазии, который давно пора вывести из употребления, кухарку нельзя
назвать служащей, и я на секунду призадумывался: "Он что-то путает - у нас
нет ни завода, ни служащих". И вдруг я вспоминал, что наименование
"служащий" - это все равно что ношение усов для официантов в кафе: оно
отчасти льстит самолюбию прислуги, и догадывался, что дама, вышедшая из
нашего номера, - Франсуаза (вернее всего, отправившаяся в кафетерий или
посмотреть, как шьет портниха бельгийки), но самолюбие лифтера этим все же
не удовлетворялось: сочувствие к своему классу он любил выражать через
единственное число: "у рабочего" или: "у небогатого", - вот так же Расин
говорит: "бедный человек". Но я был далеко не так любознателен и застенчив,
как в первый день, и потому обыкновенно с лифтером не разговаривал. Теперь
уже он не получал ответа на свои вопросы во время короткой поездки, пока он
несся вверх по отелю, просверленному, точно игрушка, и на всех этажах
раскрывавшему перед нами ответвления коридоров, в глубине которых свет
скрадывался, тускнел, утончал двери и ступени лестниц и преображал их в
золотистый янтарь, зыбкий и таинственный, как сумерки на картине Рембрандта,
выхватывающего из них то подоконник, то рукоятку от колодезного вала. И в
каждом этаже золотистый отблеск на ковре объявлял о заходе солнца, а также о
том, что тут близко окошко уборной.
и кто они такие. Когда нас влечет к какому-нибудь кружку, то все, что с ним
связано, сначала волнует нас, а потом уносит в область мечтаний. Я слышал,
как на набережной одна дама сказала: "Это подруга маленькой Симоне", - и при
этом у нее был такой вид, словно она давала лестное пояснение, вроде,
например, такого: "Он и маленький Ларошфуко - неразлучные друзья". И тотчас
же лицо особы, которая об этом узнала, выразило любопытство к той
счастливице, что была "подругой маленькой Симоне". Такой чести, наверно,
удостаивались не все. Ведь аристократия - понятие относительное. В
Шилова Юлия
Перумов Ник
Ильин Андрей
Прозоров Александр
Никитин Юрий
Лукин Евгений