Чтение 75–й страницы книги ~Автономный рейд~

Я ума не мог приложить, как бывший политбюрошник выпутается на этот
раз, но, похоже, Он пока на его стороне. Да и мне ведь тоже, спасаясь
самому, придется волей-неволей спасать и его. Потому что идти в тот лесок с
неисправными снарядами -- для меня однозначное самоубийство. Даже если бы
они и отказались от идеи с поросенком, тут же бы опять о ней вспомнили. Но
непонятно: на кой Катку и его нанимателям через мой труп след на Россию
выводить? Доказать, что я в подготовке покушения участвовал, -- нечего
делать. Сам купил, сам привез, сам продемонстрировал. Не удивлюсь, если,
когда я с установкой возился возле Абрамцева, меня тайком фотографировали
или даже на видео снимали. Но что это Катку дает? Политика. Хрен поймешь.

Обедали мы врозь: рядовой состав, то есть подчиненные вроде меня, -- в
большой комнате бункера, за тем столом, где карту города рассматривали, а
начальство -- Чапай с Катком и еще один подполковник-летчик -- в маленькой
комнате. Рядом с той, где я очнулся. Там же и все оружие хранилось до поры.
Внешне я продолжал выглядеть не очень. Поэтому, похлебав борщеца, решил, что
самый момент попробовать внести здоровую ревность в сплоченный совместными
трудами коллектив.

-- Слышь, Чубчик, -- позвал я тихонько. -- А у тебя ее фотка есть?

-- Ну! -- ответил он, дожевывая.

-- Покажи, а?

-- Зачем?

-- У меня-то нет, -- пожаловался я. И это его растопило. Уж так ему
стало жалко меня, обделенного, что он достал и показал мне снимок Девки, не
выпуская, впрочем, из рук.

Я, естественно, понадеялся, что остальные отреагируют. Но такой реакции
я не ожидал. Каждый достал свой снимок и, молитвенно жуя, уставился в него
чуть ли не со слезами.

Никакой ревности, никакой драки.

-- Лар, -- позвал я сидевшую справа от меня Курбанову. -- А тебе
ничего, что у них тоже ее снимки?

-- Кура, -- дисциплинированно поправила она меня. -- Называй по
позывному. Марина сказала, чтобы мы их слушались, как ее.

-- Понял, виноват. Кура, -- поправился я. -- Но разве не обидно, что
она и с мужиками ну... Это?

-- Это ее дело, -- вздохнула Лариса. -- Лишь бы она была счастлива.

-- Ты ее любишь? -- вырвалось у меня. Лариса мечтательно улыбнулась:

-- Больше жизни.

И остальные тут же присоединились, вознося восторженную "молитву" за
здравие и счастье своей коллективной ненаглядной.

Более жуткого и омерзительного зрелища мне видеть не доводилось. Они не
были зомби. Ни капли. Я же видел, как азартно они стреляли, как разминались
в спарринге, как сейчас, блестя от счастья глазами, каждый старался
придумать самые-самые, свои собственные ласковые слова для описания и
восхваления любимой.

Да и Девка, если разобраться, была еще вполне ничего себе. Не При,
разумеется, но я вполне понимал, что ее запросто можно полюбить. Я встречал
мужиков, сохнувших по таким чувырлам, в сравнении с которыми и Девка --
богиня.

И все-таки, все-таки в этой инспирированной химией любви была
корежившая меня омерзительность. Наверное, просто дело в том, что я махровый
индивидуалист. Если уж я кого люблю, то остальные, пожалуйста, идите на фиг.
Вот и все. Не сотвори себе кумира, как говорится.

Или -- нет, не все. Есть нечто потрясающе омерзительное в облике
счастливого раба. Даже самый забитый, измочаленный непосильным трудом,
перепуганный или бунтующий подневольный человек может вызвать сочувствие и
желание защитить. Счастливый раб, до слез влюбленный в своего владельца,
омерзителен. И неважно кто он, этот владелец, -- Сталин, Водка, Шприц, МММ,
Государство, Родина, Макашов, Зюганов, Девка... Счастливый раб омерзительнее
даже, чем рабовладелец.

Впрочем, все это словеса. Мне они нужны, чтобы легче было потом убивать
этих людей, которые вообще-то мне пока не сделали ничего плохого. Кроме
того, что всецело подчинялись тем, кто намерен меня поиметь, а затем
ликвидировать. Ни первого, ни второго я им просто так позволять был не
намерен. Со всеми, разумеется, справиться будет очень проблематично. Но
попытаться я обязан.

Мне нужно еще с При разобраться.

Я прислушался к себе: а сам-то я как? Не свихнулся ли на ней?

Да нет. Мне нравятся ее грудь, задница, глаза. Голосок тоже ничего.
Ревнует она забавно. Приятно, что в постели, как пионер, всегда готова. И
если она, допустим, попросит меня кого-то пришить ради нее, то я...
Возможно, послушаюсь. Почему не сделать приятное хорошему человеку? Но
только -- если этот "кто-то" и мне самому активно не понравится. Как Каток
или Лапиков, например.

Нет, в себе я был уверен.

Потому что искренне жалел сейчас, что не трахнул, когда была такая
возможность, Ларису. Сейчас, в мечтательном состоянии, она была чудо как
соблазнительна. А если тебя тянет налево -- это верная примета, что ты сам
себе хозяин.

И я в расстроенных чувствах -- а как бы славно все почитатели Девки
могли передраться, если бы организаторы этой акции не оказались так
предусмотрительны! -- отправился к начальству. Дверь у них была плотно
прикрыта, голоса слышно, но слов не разобрать. Вежливо постучав, я вошел
после разрешения. Доложил, что чувствую себя еще неважно и хотел бы взять
тонизирующие таблетки. Мне разрешили. Катков сам, не доверяя мне связки
ключей, отпер шкаф, в котором среди оружия лежали и шмотки, бывшие на мне,
когда меня схватили в Абрамцеве. Там же и рюкзачок. Я, честь по чести
повернувшись к свету и к почтенной публике, достал аптечку, а из нее
таблетки. Все на виду, мне скрывать нечего. Я, может, полгода на этот фокус
убил.

Футлярчики со стеклянными ампулами газовых гранат мягко скользнули в
руку, но тут Каток, точно у него были глаза на затылке, засмеялся:

-- Зря ты это, Муха. Пусты твои закрома. Неужели ты понадеялся, что я
после твоих выкрутасов у Девки хоть один шанс тебе оставлю?

Это и называется: полный облом.

Глава двадцать четвертая. "Гвозди бы делать из этих людей"

Генерал-лейтенант Ноплейко Иван Васильевич, начальник САИП ФСО РФ, пил
утром 9 февраля крепчайший кофе, чтобы и после бессонной ночи сохранять
полную работоспособность. Слишком ответственный настал момент. Апогей,
фигурально выражаясь, всей операции. Он пил крепчайший кофе, принесенный
адъютантом, и в ожидании Гнома набрасывал тонко заточенным карандашом ТМ
эскиз памятника. Иван Васильевич неплохо рисовал с детства, его в свое время
даже уговаривали пойти в художественное училище. Но он выбрал военное.
Родине нужны в первую очередь солдаты. А художники... Любой настоящий
солдат, получив соответствующий приказ, может стать художником. А вот
наоборот -- не получится. Наоборот -- вряд ли.

Памятник вырисовывался такой: громадная фигура друга Бори с непокрытой,
развеваемой ветром перемен седой шевелюрой. Одной рукой он опирается на
коленопреклоненного (чтобы удобнее было целиться во врагов) маршала
Ноплейко, а другую протягивает тоже коленопреклоненной (символ
дисциплинированности) грудастой (символ плодородия), но со строгим скорбным
лицом (символ истового служения долгу) женщине. Лицо ее Ноплейко не стал
прорисовывать. Тут все зависело от места установки типового монумента. Оно
будет тонким горбоносым -- в Армении, плосконосым -- в Киргизии,
средне-чернявым -- в Чечне. И так далее. У каждого народа Родина -- мать.
Вот она и пришла, принесла присягу Отцу. Нормально. Но первой, конечно,
будет Грузия. Республика, в которой впервые и с блеском сработает его,
Ноплейко, система восстановления Державы. Эта система покажет другу Боре,
что все, кого он доверчиво допустил к себе, -- бездельники, воры и болваны.
Только он, только верный Ваня способен служить ему бескорыстно и эффективно.
Вот тогда друг Боря все поймет, ему станет стыдно перед несправедливо
отодвинутым в тень вернейшим другом Ваней. И он наконец скажет...

Что скажет друг Боря, Иван Васильевич представить не успел. Потому что
карандаш совершил святотатство. Протянутая рука монумента показалась ему,
карандашу, слишком пустой. И он, карандаш, несколькими штрихами вложил в эту
могучую правую руку пустую рюмку. Сразу лицо монумента приобрело живое
воодушевленное выражение: "А-а, фигня все это! Наливай!"

Генерал, мигом опомнившись, отбросил грифельного предателя и, схватив
резинку, стер всю руку центральной статуи. А потом еще мелко порвал листок,
свалил ошметки в пепельницу и поджег. Вот почему еще Иван Васильевич не
пошел в художники. Это дорога -- к сумасшествию. Потому что у художников
кисти, перья и карандаши имеют свойство становиться самостоятельными. Точно
кто-то извне начинает двигать твоей рукой, и тогда она способна нагородить
такое... Солдату проще. Он всегда знает, от кого и против кого исходит
приказ.

Ноплейко посмотрел на часы: ну где же этот чертов Гном? Время
поджимает, самолету вот-вот надо вылетать.

Нет, это удивительно, как четко и ясно мыслится и работается, когда у
тебя есть четкая и светлая цель. Когда цель эта -- процветание Державы,
матери-Родины.

Ситуация беспроигрышная. Этот изменник Шеварднадзе, выдавший тех, кто
стремился сохранить СССР и этим напугавший нестойких, сгинет. Уцелеть на
этот раз, когда операция подготовлена с тройной перестраховкой, ему просто
невозможно. Те, кто придут на его место, либо они будут слушаться и
тихо-скромно опять проситься под крыло России, либо Грузия станет изгоем в
международном сообществе. Как Ирак. Ни о каком НАТО, ни о какой перекачке
через них нефти не будет и речи.

Если же, о чем смешно думать, но думать генерал обязан по должности, --
если вдруг что-то все-таки не заладится и предатель уцелеет, все равно САИП
будет на высоте. Служба генерала Ноплейко представит неопровержимые улики,
которые укажут, что вся эта авантюра -- чисто грузинские, внутренние