Чтение 75–й страницы книги ~Ведьмин век~

Под утро он вызвал рабочих инквизиторов.

За ночь допрошены были в общей сложности тридцать две ведьмы, из
них девять - с пристрастием; пятеро сподвижников Клавдия, от заката до
рассвета просидевшие в допросных подвалах, прятали теперь воспаленные
глаза. Сведений было по-прежнему до обидного мало; никто из допрашива-
емых ни намеком не указал на возможное местопребывание матки. Клавдий
ходил из угла в угол, и подробные карты деревень и местечек, областей
и округов шелестели под его ногами, как осенняя листва.

- Еще несколько дней - и мы проиграем.

Сподвижники молчали.

Их семьи давно выехали из Вижны - в первых рядах, в мягких купе,
далеко, подальше, в горы, в безлюдье; их жены маялись теперь в гости-
ничном комфорте, беспокоились и слушали радио из Вижны. А сегодня на
рассвете радио замолчало - из динамика доносился ровный невозмутимый
треск.

Окна закрыты наглухо. Не помогает и кондиционер - во всем Дворце
Инквизиции, даже в подвалах, стоит густой запах дыма. Половина города
медленно горит.

Отключен телефон. Связь с провинциями возможна только по рации -
но в эфире все больше, все гуще плодятся помехи.

Тротуары и мостовые славной Вижны залиты отходами и дерьмом. Со-
держимое канализации выдавило чугунные крышки и превратило улицы в по-
добие зловонных рек.

Разом опали все листья на гордых виженских деревьях.

Герцог выехал вчера. Вертолет, вот уже две недели гнездившийся на
крыше его резиденции, наконец-то снялся и улетел.

Хаос и паника по всему свету. Пустой мир. Мир раскрепощенных
ведьм.

Скрытая камера, установленная в развалинах оперного театра, на
мгновение поймала в кадр серую женскую фигуру.

Будто бы призрак Хелены Торки.

"Вы были добры, Клавдий..."

Он скрежетнул зубами:

- Еще несколько дней промедления...

Он знал, что говорит впустую.

Совсем недавно... или невозможно давно, короче, полтора месяца
назад... он пытал ведьм, изловленных в Однице. Он пытал их и узнал о
судьбе, предназначенной людям на стадионе; он по локоть запятнал руки,
зная, что их вовек теперь не отмыть. Он замарался в кровавом и гряз-
ном, но он ведь спас?!

Если бы он знал способ. Если бы знать, он погрузился бы с голо-
вой, он по уши нырнул бы в дерьмо, если бы этим можно было остано-
вить...

Еще вчера, под взглядами кураторов, он был уверен в себе и силен,
как никогда.

Уже сегодня он с ужасом понимает, что ошибся. Переоценил свои си-
лы; матка не желает поединка. Матка играет с ним, как кошка с мышью.

"...Я один не усомнюсь ни на мгновение, что сударыни мои не спо-
собны собственных безобразий устрашаться...

А потому я один не могу надеяться - такого рода надежда лишит ме-
ня сил, а ведь я должен приготовить для сударыней моих отдарок... Ибо
матка, матерь-ведьма, затаилась так близко, что я не могу спать, чуя
ее дух... И не далее как сегодня я схвачу ее шею железными клещами,
которые уже выковала моя воля..."

Нет, Клавдий не чует. Воля его бездействует. Пятеро сподвижников,
проведших ночь в подвалах, прячут воспаленные глаза.

* * *

Над ее головой, низко-низко, нависало злое красное солнце. Жгу-
чее, раскаленное, как стальная спираль; Ивга удержала стон. Попыталась
пошевелиться - ее руки были неподвижны. Ее ноги ей больше не принадле-
жали; страх прибавил ей сил, она сумела разлепить веки.

Желтой змеи не было. Была темнота, и над головой, низко-низко,
жгучее красное пятно.

Она содрогнулась. Вспомнила все, лихорадочно попыталась сосредо-
точиться, задавая себе один-единственный, самый важный в мире вопрос:
я - это я? Никто другой не завладел мною, не поселился в моем созна-
нии, в моей памяти? Я - по-прежнему я?..

Она лежала на боку, в странной скрюченной позе; пол подрагивал,
ровно работал мотор, Ивга в машине. Красное и жгучее над головой -
инквизиторский знак, нарисованный на железной крыше фургона. Полумрак
и пустота; серый свет, пробивающийся сквозь щели. Руки и ноги накрепко
зажаты в деревянных колодках, а это ведь именно колодки, точно так они
и должны выглядеть, они ничуть не изменились за последнюю тысячу лет,
нет не свете ничего неизменнее инквизиторских колодок...

Не то. Единственное, что имеет сейчас значение: я - это я или
нет?..

Мама... Трава. Белая ленточка на спинке стула... Гуси, лепестки
кувшинок, спортивная сумка, пропахшая дезодорантом, запах сигарет...

Ивгу захлестнул приступ паники. Ей показалось, что она чего-то не
помнит. Не может осознать себя, не может восстановить в памяти мамино-
го лица...

"Чтобы ты мне сейчас была назад! Одна нога тут, другая там, и
чтоб за уроки села, знаю я эти посиделки..."

Складки в уголках губ. Прядь на лбу, полосатое полотенце в руках.
Щепка на истоптанном пороге...

"Что ж ты матери так ни разу не написала?"

Ивга всхлипнула.

Ну какая ты дура, сказало невесть откуда взявшееся спокойствие.
Если ТЫ задаешься этим вопросом - конечно, это ТЫ и есть. Это ты и
никто другой, ты, какой ты была вчера и позавчера, и от рождения...
Это всего лишь ты...

Ивга перевела дыхание. И неожиданно для себя рассмеялась. В тем-
ном чреве трясущегося грузовика, в тяжелых колодках, со жгучим знаком
над головой - Ивга смеялась и слизывала счастливые слезы. Вероятно,
для нее обряд не успел завершиться. Она осталась такой, как была; ве-
роятно, именно поэтому ее не убили на месте, а запихнули в эти дурац-
кие колодки и куда-то везут...

Смех ее сам собой затих. Она опустила веки, стремясь защитить
воспаленные глаза от горячего едкого знака. Нет сил ни о чем думать;
пусть события идут своим чередом. Она, Ивга, уже ничего изменить не
сумеет.

Она опустила веки - и перед глазами ее встало желтое змеиное те-
ло. Шаг, шаг, еще шаг...

Она вздрогнула. Напряглась, хотела сесть, хотела потереть лицо -
но кисти, торчащие из прорезей колодок, были совершенно чужими. Не-
подвластными, недоступными, мертвыми, как две перчатки, набитых пес-
ком.

Она обессилено откинула голову. Легла затылком на вибрирующий
пол, поморщилась, когда на особо ощутимой выбоине голова ее подпрыгну-
ла на твердом, будто деревянный шар. Задремать бы... Ни о чем не ду-
мать... Отдыхать...

И дрема сжалилась над ней.

И тело, закованное в колодки, повело себя странно.

Оно раздулось, распухло, как облако, не зная меры, раздувалось
все больше и больше, заполняло собой всю машину, через щели вытекало
наружу, поднималось к небу, растекалось по дороге; Ивга тихонько пос-
танывала и хотела, чтобы сон сменился. Чтобы не такой страшный, чтобы
мама и трава, чтобы лето...

А потом и страх прошел.

Ивгино тело расплывалось по миру. Нет, оно вбирало в себя мир;
Ивга чувствовала, как гаснут бледные огоньки на горизонте - будто одна
за другой выдергиваются белоголовые булавки. Как небо подрагивает, как
остывает земля, как щекочет - что это? - ручей... И зудит город. Пол-
ный... чего-то... кого-то, она не может ощутить как следует, она толь-
ко морщится от зуда...

Ее пальцы были живые. Каждый ноготь, каждый волосок ее был живой
и смотрел на мир собственными глазами... Десятки ярких картинок, доро-
ги и пожарища, и надежда, и зов, и надежда...

Желтое тело огромной змеи. Шаг... Еще шаг.

Ивга ощутила тоску и нежность. Почти как тогда, когда мать смот-
рела ей вслед, с порога... Змеиное тело накладывалось на воспоминание
о матери, оплетало его кольцами, но это не страшно, это...

Грузовичок замедлил ход. Остановился, и спустя мгновение Ивга
закричала.

Тоска и нежность. Слишком всепоглощающе. Слишком глубоко и болез-
ненно, теперь она знает правду о мире, это так прекрасно и совершенно
невыносимо, будто слепец, прозревший к старости, впервые увидел не-
бо...

- Ты чего орешь?..

Прозрение прервалось, и несколько секунд Ивга лежала с закрытыми
глазами, пытаясь его забыть. Слишком прекрасно, нельзя носить это в
себе, слишком много для рыжей девчонки...

Прозрение смилостивилось и померкло. Оставив неясную тень.