Вспоминала, все ли наказы дала возчикам, которых отпустила сегодня утром.
Сытый, отдохнувший на овсе конь весело бежал, пристяжная, тоже
повеселевшая, играя, вскидывала задом, и тогда Ванята, как заправский
ямщик, крутил над головою кнут, протяжно и смешно выкликал (ему самому
казалось, что грозно), укрощая разрезвившуюся кобылу.
По этой дороге брел он, ограбленный и голодный, чая застать дядю Никиту в
живых, а теперь - что ожидает его дома? Может, вернулся старший брат?
Угнали ведь, не убили! Но сердце молчало, сердце не давало веры, впереди
ожидала его одна лишь могила отца.
рукою прижало снега, и те оседали прямо на глазах. И, поглядывая в
напоенные солнцем гари и раменья, Наталья с беспокойством думала о том,
что ежели так пойдет, доберутся ли они и до Острового?
коней, тотчас пускались в путь. Когда, попетлявши по проселкам, нашли едва
промятую редкими санями тропу, Лутоня и вовсе примолк, застыл в немом
горестном ожидании. Вот взъехали на угор, вот показалась кровля соседской
избы...
к двери своего дома, начал, бестолково растаптывая снег, соваться туда и
сюда, от дверей избы к дверям холодной клети, от нее - ко мшанику.
прибереженную кутью, трижды поклонилась могиле деверя. Лутоня уродовал
губы, расплакался, не сдержав себя. Разом слетелись желтые сойки; синичка,
произнеся свое <чив-чивик>, повисла перед ними на тоненькой веточке.
Покоем и миром дышала одинокая, укрытая в тени крупноствольных сосен
могила. Так же негромко, как жил, успокоился Услюм в родимой земле. И
Наталья, подумав о том, что от Никиты у нее не осталось даже родной
могилы, тихо всплакнула тоже, утерев краем плата увлажненные глаза.
на немое вопрошание. - И ульи, поди-ко, целы! - Он потянул скрипнувшие
створы ворот. Мотанув рогатою головою, бык выступил, щурясь, на свет. У
него уже наливался загривок и в глазах явилось тяжелое, нравное. Обнюхал
Лутоню, недоверчиво всхрапнув, но, видимо, что-то понял, дух ли уведал
знакомый, и потому, когда Лутоня, обняв и лаская рогатую голову, прижался
лбом к морде быка, заплакав вновь, бычок не отшатнулся, но замер и, спустя
миг, долгим шершавым, схожим с теркою языком начал облизывать руки отрока.
вослед ему на крыльцо, с поклонами зазвала в горницу.
помочи и не выстать было! - тараторила улыбчивая хозяйка, собирая на стол.
- Дак уж и мы берегли! Терем-от! Тута шатущего люду до беды бродило!
отведав хозяйской каши с пареною репой, повел плечом, примолвив сурово:
первости и у нас поживет! А там весна! Бык-от доброй! Да ульи! С медом,
што с серебром! К осени каку и коровенку спроворим!
грибы, да репа, да морковь...
Есь, есь конь! У нас хошь и на троих хозяев один конь, а есь! Вспашем!
Наталья наутро, когда уже собирались в обратный путь. Но отрок, твердо
сведя губы, молча отмотнул головой. Для него детство окончилось в этот
час, в этот день или, точнее, вчера, в давешний миг ослабы с последними
беспомощными слезами на шее отцовского быка. Он уже думал о том, как
начнет поправлять испакощенные Литвою хоромы, как впервой сам-один, без
отца, станет рассаживать рой, как по осени повезет мед на базар, и, быть
может, тогда и воротит из Литвы старший брат, и они вдвоем подымут вновь
отцово хозяйство?!
положила: послать сюда хотя куль ржи из Острового. Отроки, неважно, что
дома зачастую и ссорились и дрались, тут крепко, по-взрослому, обнялись, и
Ванята, осуровев взором (в подражание отцу, как с болью опять узрела
Наталья), вымолвил:
рукой.
(пристяжная тесноты ради бежала сзади, за санями) резво нес розвальни по
извилистому лесному пути, минуя редкие, наполовину заброшенные росчисти, -
литва нахозяйничала тут до беды. На большой дороге перепрягли коней,
покормили, и уже, почитай, не останавливали до самой Москвы, куда въехали
глубокою ночью, едва упросивши сторожу открыть ворота.
постелью, поставила на стол горшок теплых щей и хлеб. Ванята заснул с
ложкой в руках. О хозяине терема служанка только и высказала одно:
не думая ни о чем, положась на то, что утро вечера мудренее.
взаимных боярских покоров неловкая история с захваченной под себя Миниными
крохотной деревенькой под Коломною, принадлежавшей какой-то вдове, по
сказкам, бедной родственнице Вельяминовых, послужила последнею каплей,
поднявшей бурю.
ни вразумительного <нет>, Василь Василич вскипел и совершил то, чего не
должен был делать ни при каких условиях. Из утра отослал Наталью в
Островое в сопровождении ратных, наказав своему посельскому силой вышибить
из деревни Мининых холуев, отобрать обилие и вернуть землю и корм
Никитиной вдове.
вослед ее розвальням поскакали, разбрызгивая снег, шестеро насупленных
молодцов во главе со старшим, чем-то неуловимо напомнившим ей молодого
Никиту. Да и было ей радостно - хоть и не выспалась, хоть и истомилась в
дорогах - в этом пути. Сияло солнце, пахло хвоей и степью, из дали дальней
наносило тонкий неведомый аромат иных трав и земель - или так чудилось ей?
Или напомнились рассказы бывальщиков из Великой орды, из земель заморских,
приносивших смущающие душу сказанья о чудесах, о Строфилат-птице и
Индрике-звере, о нагомудрецах и богатой Индии за песками пустынь, за
снежными вершинами никогда не виданных ею гор? И уже и елки, и сухой
дубняк с прошлогодним, не сбитым зимними ветрами бурым листом казались
преддверием далекого сказочного чуда... Или радовало то, что едет она во
свое, родовое, неотторжимое?
испуганные мужики не хотели спервоначалу и пускать свою прежнюю госпожу.
на господском дворе, и крестьяне боятся до беды вторичных поборов.
упустишь - не поймаешь! В ворота боярского двора вломились с громом и
треском, обнажая оружие. Мининого посельского выволокли за шиворот. В
сшибке растерянные холопы Александра Минича почти не оказали
сопротивления.
заставили таскать в сани Натальино зерно. В пляшущем трескучем огне
факелов творилась скорая расправа. Связанному посельскому тыкали в нос
подписанную Вельяминовым грамоту, тот отругивался, грозил. Наталья,
вспыхивая и бледнея ликом, подошла прежнею госпожой, повелела развязать.
Посельский дернулся было, разминая руки, ткнулся в глаза Натальины,
услышал ненавистное <Гад!>, вскипел, размахнувши дланью. Ванята подошел
сбоку, обнажая нож. Вопросил с тем сдавленным, недетским спокойствием,
которое страшнее звериного воя:
Холуй, змей подколодный! У кого берешь?! - крикнула она в голос и стала,
раз за разом, бить посельского рукавицею по морде. Тот, вздергивая голову,
точно конь, отступал, зверея и робея разом. - Гадина, гад, гад! - в
забытьи повторяла Наталья, пока холоп, отступая, не споткнулся о грядку
приготовленных с вечера саней. (Пожди Натальины кмети до утра, снаряженный
обоз ушел бы с добром на Москву.) Упавши, посельский вскочил и, освирепев,
выдернул было саблю. Но лязгнула сталь, вельяминовский старшой, выбив
оружие у него из рук, сказал односложное:
сведенных бровей, молча убрал нож в ножны. Чужие холопы быстрее забегали,
вытаскивая из подклета кули и коробьи и нагружая их в свои же сани,
которые, однако, теперь стали для них вовсе не свои, а вельяминовские.
окончит боярская пря, и только уж когда вывели из ворот нагруженные возы,
когда потянулись по дороге в сереющих передрассветных сумерках, загомонили
с веселым облегчением, уважительно поглядывая на старую госпожу, о которой
Зыков Виталий
Прозоров Александр
Орлов Алекс
Суворов Виктор
Роллинс Джеймс
Майер Стефани