Чтение 75–й страницы книги ~Графиня Де Монсоро~

Пьер де Гонди сидел у изголовья постели больного, и они разговаривали, но
так тихо, что Шико не смог разобрать ни слова.

К тому же беседа явно подходила к концу, и вряд ли бы он узнал из нее
что-нибудь важное, так как уже через пять минут господин де Гонди поднялся,
распрощался с умирающим и вышел из комнаты.

Шико бросился к окну.

Лакей, сидящий на приземистой лошадке, держал за узду огромного коня, о
котором говорил хозяин; минуту спустя посланец Гизов появился из дверей,
взобрался па коня и исчез за углом улицы, выходящей на большую парижскую
дорогу.

- Смерть Христова! - сказал Шико. - Только бы он не увез с собой
генеалогическое древо, ну а если так, я все равно его догоню, хотя бы
пришлось загнать десяток лошадей. Но нет, - добавил он, - адвокаты хитрые
бестии, а наш в особенности, и я подозреваю... Да, кстати, - продолжал Шико,
нетерпеливо постукивая ногой и, по-видимому, связывая свои мысли в один
узел, - кстати, куда девался этот бездельник Горанфло?

В эту минуту вошел хозяин.

- Ну что? - спросил Шико.

- Уехал, - ответил хозяин.

- Исповедник?

- Он такой же исповедник, как и я.

- А больной?

- Лежит в обмороке после разговора.

- Вы уверены, что он все еще в своей комнате?

- Черт побери! Да он выйдет оттуда только ногами вперед.

- Добро, идите и пошлите ко мне моего брата, как только он появится, -
Даже если он пьян?

- В любом состоянии, - Это очень срочно?

- Это для блага нашего дела.

Бернуйе поспешно вышел, он был человеком, преисполненным чувства долга.

Теперь наступил черед Шико метаться в лихорадке. Он не знал, что ему
делать: мчаться вслед за Гонди или проникнуть в комнату адвоката. Если
последний действительно так болен, как предполагает хозяин, то он должен был
передать все бумаги Пьеру де Гонди. Шико метался, как безумный, по комнате,
хлопая себя по лбу и пытаясь найти правильное решение среди тысячи мыслей,
бурлящих в его мозгу, как пузырьки в котелке.

Из комнаты Николя Давида не доносилось ни единого звука. Шико был виден
только угол постели, задернутой занавесками.

Вдруг на лестнице раздался голос, заставивший его вздрогнуть, - голос
монаха.

Горанфло, подпираемый хозяином, который тщетно пытался заставить его
замолчать, преодолевал одну ступеньку за другой, распевая сиплым голосом:

В голове моей давно

Спорят горе

И вино.

И такой подняли шум,

Что он хуже всяких дум.

Горю силы не дано:

Все равно

Победит его вино.

Со слезою в мутном взоре

Удалится злое горе.

В голове моей

Одно

Будет царствовать вино.

Шико подбежал к двери.

- Заткнись, ты, пьяница, - крикнул он.

- Пьяница... - бормотал монах. - ..если человек пропустил глоточек вина,
он еще не пьяница!

- Да ну же, пошевеливайся, иди сюда, а вы, Бернуйе.., вы.., понимаете?

- Да, - сказал хозяин, утвердительно кивнув головой, и бегом спустился с
лестницы, прыгая разом через четыре ступеньки.

- Сказано тебе, иди сюда! - продолжал Шико, вталкивая Горанфло в комнату.
- И поговорим серьезно, если только ты в состоянии что-нибудь уразуметь.

- Проклятие! - сказал Горанфло. - Вы насмехаетесь надо мной, куманек. Я и
так серьезен, как осел на водопое.

- Как осел после винопоя, - сказал Шико, пожимая плечами.

Потом он довел монаха до кресла, в которое Горанфло немедленно
погрузился, испустив радостное "ух!".

Шико закрыл дверь и подошел к монаху с таким мрачным выражением лица, что
тот понял - ему придется кое-что выслушать.

- Ну что там еще? - сказал он, будто подводя этим последним словом итог
всем мучениям, которые Шико заставил его претерпеть.

- А то, - сурово ответил Шико, - что ты пренебрегаешь прямыми
обязанностями своего сана, ты закоснел в распутстве, ты погряз в пьянстве, а
в это время святая вера брошена на произвол судьбы, клянусь телом Христовым!

Горанфло удивленно воззрился на собеседника., - Ты обо мне? - переспросил
он.

- А о ком же еще? Погляди на себя, смотреть тошно: ряса разодрана, левый
глаз подбит. Видать, ты с кем-то подрался по дороге.

- Ты обо мне? - повторил монах, все более и более поражаясь граду
упреков, к которым Шико обычно не был склонен.

- Само собой, о тебе; ты по колено в грязи, и в какой грязи! В белой
грязи. Это доказывает, что ты наливался где-то в предместьях.

- Ей-богу, ты прав, - сказал Горанфло.

- Нечестивец! И ты называешься монахом монастыря святой Женевьевы! Будь
ты еще бечевочник...

- Шико, друг мой, я виноват, я очень виноват, - униженно каялся Горанфло.

- Ты заслужил, чтобы огнь небесный спалил тебя всего до самых сандалий.
Берегись, коли так будет и дальше, я тебя брошу.

- Шико, друг мой, - сказал монах, - ты этого не сделаешь.

- И в Лионе найдутся лучники, - О, пощади, мой благородный покровитель! -
взмолился монах и не заплакал, а заревел, как бык.

- Фи! Грязная скотина, - продолжал Шико свои увещевания, - и подумать
только, какое время ты выбрал для распутства! Тот самый час, когда наш сосед
кончается.

- Это верно, - сказал Горанфло с глубоко сокрушенным видом.

- Подумай, христианин ты или нет?

- Да, я христианин! - завопил Горанфло, поднимаясь на ноги. - Да, я
христианин! Клянусь кишками папы! Я им являюсь; я это провозглашу, даже если
меня будут поджаривать на решетке, как святого Лаврентия.

И, протянув руку, будто для клятвы, он заорал так громко, что в окнах
зазвенели стекла:

Я богат, мой милый сын,

Тем, что я христианин.

- Хватит, - сказал Шико, рукой зажимая монаху рот, - если ты христианин,
не дай твоему брату христианину умереть без покаяния.

- Это верно, где он, мой брат христианин? Я его исповедую, - сказал
Горанфло, - только сначала я выпью, ибо меня мучит жажда.

Шико передал Горанфло полный воды кувшин, который тот опорожнил почти до
самого дна.

- Ах, сын мой, - сказал он, ставя кувшин на стол, - глаза мои
проясняются.

- Вот это хорошо, - ответил Шико, решив воспользоваться этой минутой
прояснения.

- Ну а теперь, дорогой друг, - продолжал монах, - кого я должен
исповедовать?

- Нашего бедного соседа, он при смерти.

- Пусть ему принесут пинту вина с медом, - посоветовал Горанфло.

- Я не возражаю, однако он более нуждается в утешении духовном, чем в
мирских радостях. Это утешение ты ему и принесешь.

- Вы думаете, господин Шико, я к этому достаточно подготовлен? - робко
спросил монах.

- Ты! Да я никогда еще не видел тебя столь исполненным благодати, как
сейчас. Ты его быстрехонько вернешь к истинной вере, если он заблуждался, и
пошлешь прямехонько в рай, если он ищет туда дорогу, - Бегу к нему.

- Постой, сперва выслушай мои указания.

- Зачем? Я уже двадцать лет монашествую и уж наверное знаю свои
обязанности.

- Но сегодня ты будешь исполнять не только свои обязанности, но также и
мою волю.

- Вашу волю?

- И если ты в точности ее исполнишь, - ты слушаешь? - я оставлю на твое
имя в "Роге изобилия" сотню пистолей, чтобы ты мог пить, или есть, по твоему
выбору.

- И пить и есть, мне так больше нравится.

- Пусть так. Сто пистолей, слышишь? Если только ты исповедуешь этого
почтенного полупокойника.

- Я его исповедую наилучшим образом, забери меня чума! Как ты хочешь,
чтобы я его исповедал?

- Слушай: твоя ряса облекает тебя большой властью, ты говоришь и от имени
бога, и от имени короля. Надо, чтобы ты своим красноречием принудил этого
человека отдать тебе бумаги, которые ему только что привезли из Авиньона.

- А зачем мне вытягивать из него какие-то бумаги? Шико с сожалением
посмотрел на монаха.

- Чтобы получить тысячу ливров, ты, круглый дурак, - сказал он.