Чтение 75–й страницы книги ~Цитадель~

заметишь, что погубил их. Останется обод чаши, и вода, и ее журчанье, и
оловянный водосток, и каменная мозаика, и ты, что перебираешь все это, желая
понять и не понимая, что же ты все-таки потерял. Ты не поймешь, потому что
не потерял ничего вещного, кроме жизни этой вещи.

Порукой моей правоты -- слово в поэме, ставшее для тебя откровением. Я
могу присоединить и его к тем божествам, что наживаются так постепенно.
Медленно перевоплощается в божество и твоя деревня, сейчас она задремала,
припрятав в запас зерно и солому, прибрав лопаты, цепы и мотыги; дремлет
вместе с невеликим грузом желаний, соблазнов, гнева и жалости; с древней
старухой, что, будто перезрелое яблоко, готова скатиться с этого дерева; с
новорожденным, что вот-вот готов появиться на свет; с преступлением, что
всколыхнуло ее, будто вспышка болезни; с прошлогодним пожаром, о котором ты
вспомнил, залечивая оставленные им раны; с ратушей, с именитыми гражданами
-- они так горды, что ведут свой корабль по потоку времени, хотя этот
корабль всего лишь рыбачья лодка с малозаметной под звездами судьбой. Но вот
я сказал тебе: "Родник твоей деревни", -- и сердце в тебе встрепенулось, ты
сделал шаг вперед, и еще, и мало-помалу твой путь откроет тебе лик Господа,
Который только и может насытить тебя и удовлетворить; от одной вехи к другой
пойдешь ты к Тому, Чье присутствие так ощутимо сквозь полотно жизни, к Тому,
Кто суть и смысл той книги, откуда я беру отдельные слова, к Нему --
Мудрости, к Нему -- Бытию и Жизни, к Нему, Который возвращает тебе все
востребованное, Кто, ведя со ступени на ступень, связует воедино вещную
дробность мира, чтобы в ней появился смысл, -- к Господу, Который обожествил
и родники, и деревни.

Народ мой возлюбленный, ты растерял свой мед, он не в вещности -- в
осмысленности всех вещей на свете, теперь тебе так не терпится жить, но
дороги сыскать ты не умеешь. Я знал садовника, он умирал, не успев обиходить
свой сад. Он спрашивал: "Кто обрежет мои деревья?.. Кто посадит цветы?.." И
просил продлить ему дни, чтобы навести в саду порядок У него были прекрасные
цветы, затаившиеся в кладовке семена, лежали в сарае лопаты и грабли,
способные разбудить силу земли, острый нож на поясе, умеющий омолаживать
усталые деревья, но без него все это было инструментами, предметами, вещами,
а не священной утварью, необходимой для обряда богослужения. Вот и с тобой,
мой народ, сталось то же, что с утварью садовника, с тобой и с твоими
хранилищами -- с твоей соломой, зерном, устремлениями, милосердием, тяжбами,
спорами, умирающими старухами, ободом колодца, мозаикой, журчанием воды. Ты
не можешь стать единым целым со своей деревней, со своим родником:
развязался магический Божественный узел, а алчущее сердце сыто лишь пищей
духа.

CLXXVIII

Перестав слушать людей, я услышал их. Одни мудры, другие -- нет. И вот
передо мной женщины, что творят зло ради зла. Нет у них другой радости, как
чувствовать разгорающиеся огнем щеки и в душе смуту, -- черный комок,
подобравшаяся пантера. Она уже сжалась иссиня-черной молнией, сейчас ударит.

Они похожи на вулканы с безудержной и бесполезной мощью. Но таков же и
огонь солнца, а благодаря солнцу цветут цветы. Ты улыбнулся с утра любимой,
потянулся к ней с поцелуем, и одно за другим все происходящее исполнилось
смысла. Нужен магнит, чтобы собрать тебя воедино и породить заново.

Рождение -- всегда открытая рана.

Это видно по дереву, на взгляд оно -- дремотная размеренность и
неспешность, окружившая себя, будто царством, душистым ароматом, но в один
миг его мощь может стать пищей пламенеющего пожара. Знаешь, из тебя, из
твоих вспышек гнева, ровностей, хитростей, тревожной лихорадки, что делает
тебя таким трудным к вечеру, я хочу вырастить умиротворенное дерево. Не
отсекая от тебя лишнее, потому что так я растоплю ледник и превращу тебя в
гниющее болото, но собрав воедино, как семечко, которое, став деревом,
хранит солнце. Я сею духовность, и она взрастит тебя, будто зерно, ничего в
тебе не отвергая, не отсекая, не кастрируя, но преобразив тысячу твоих
капризов и прихотей в цельность.

Я не говорю: "Приди ко мне, и я обрежу лишние ветки, вылеплю тебя,
придам форму"; я говорю: "Приди ко мне, и ты породишь сам себя". Ты
протянешь мне свою разноликую дробность -- и я верну тебе тебя целостностью.
Не я буду идти посредством тебя. Ты сам пустишься в путь. Я помог, внеся в
тебя соразмерность. Так вот, женщина эта горяча и озлоблена. О, как
озлобляет душу жестокость душных ночей, когда без толку поворачиваешься с
боку на бок, разбитый, оставленный, несчастный! Бестолковый дозорный
разоренного города. Я знаю, ей не управиться со своим разладом. Она зовет
сказителя и приказывает: "Пой!" Он поет. "Не то! -- говорит она. --
Убирайся!" И зовет другого, потом третьего. Она изнуряет их и мучает. В
изнеможении будит подругу: "Тоска смертная! Сказками ее не развеять..."

И любовь -- один, другой, третий... она обирает одного за другим. Она
ищет в каждом себя цельной и сбывшейся, но как найдешь себя? Ты же не
вещица, что затерялась среди множества других.

Но в тишине приду я. Я -- незримый сшиватель. Я ничего не переменю в
материи, даже не поменяю лоскуты местами, но верну каждому лоскуту
значимость и смысл, я -- незримый любовник, помогающий сбыться.

CLXXIX

Скрипка без скрипача, счастливая возможностью издавать звуки. Я видел:
рад ребенок, трогая струны и удивляясь своим пальцам. Что мне до случайного
звука струны: я хочу, чтобы ты обжил сам себя. Но что тебе обживать? Тебя
нет, ты пренебрег становлением. Ты бредешь и пробуешь наугад то одну струну
в себе, то другую, надеясь на необычайный звук. Тебя будоражит надежда
набрести дорогой на стихотворение (как будто оно яблоко, которое можно
подобрать) и, ухватив его, вернуться поэтом.

Но я хочу прочно укорененного семени, пусть трудится, вытягивая соки,
питая свои стихи. Хочу прочной души, готовой расцвести любовью. Что искать в
вечернем ветре лицо, которое пленит тебя? Есть ли в тебе душа, которую можно
взять в плен?

Ты сказал, что чтишь любовь.

Говоришь, что чтишь справедливость. (Справедливость вообще, а не
справедливые поступки.) И во имя справедливости легко идешь на
несправедливости. Чтишь милосердие -- и без труда становишься жестоким,
служа ему.

Чтишь свободу, но сажаешь в тюрьмы несогласных с тобой.

А я? Я знаю справедливых людей, но не справедливость. Свободных людей,
но не свободу. Влюбленных, но не любовь. Точно так же, как не знаю ни
красоты, ни счастья, а только счастливых людей и прекрасные творения.

Все начинается с дела -- созидай, постигай, твори. Рано или поздно
придет воздаяние.

Но те, что любят возлежать в парадной постели, желают заполучить в свое
распоряжение главное, не преодолев дробности. Так курильщик гашиша за
несколько су опьяняется творчеством.

Кто они, как не гулящие, отданные на волю всех ветров? Как снабдишь их
любовью?

CLXXX

Я не люблю толстосумов, но принимаю их как ступеньку более высокую по
сравнению с вонючей, грубой помойкой, как обещание, что мой город станет
красивее. Помню, что противостояний нет, что от совершенства веет смертью.
Принимаю плохих скульпторов, надеясь на появление хороших, дурной вкус как
путь к хорошему, внутренние запреты как путь к свободе и толстосумов как
путь к дальнейшему облагораживанию, но не ради них самих, не во имя их --
принимаю ради тех, кого они способны кормить. Толстосум платит ваятелю за
статую, он -- житница насущного, где хороший поэт поклюет зерна,
необходимого для поддержания жизни. Зерно украдено у земледельца, украдено,
потому что в обмен предложены стихи, но крестьянин посмеется над стихами;
или статуя: ее он, возможно, не увидит, но, не будь грабителей-толстосумов,
у меня не было бы и ваятелей. Что мне за дело, если житница приобрела
обличье человека? Человек -- путь, кладь, повозка.

Но ты продолжаешь упрекать меня, говоря, что дурно, если склад зерна
станет складом стихов и статуй, закрытым для взгляда простых людей. Я
отвечу: опасаешься ты напрасно, тщеславие склонит толстосумов выставлять
напоказ свои сокровища, а что касается их дворцов, то они и так у всех на
виду; но запомни и другое -- облагораживает душу не использование готового,
а творческое горение: я ведь рассказывал тебе о царстве, что прославилось
умением танцевать, хотя ни толстосуму в серванте, ни простолюдину в музее не
сохранить станцованный танец, танец не превратишь в запас.

Ты возмущаешься, что у девяти из десяти меценатов нет никакого вкуса,
что они поощряют слюнявых поэтов и бездарных скульпторов! Я отвечу: до их
вкуса мне мало дела, но, если я хочу, чтобы дерево мое расцвело, я принимаю
все дерево целиком -- пусть стараются десять тысяч бездарных скульпторов,
тогда появится и один стоящий. Значит, мне и нужно десять тысяч житниц с
дурным вкусом и только одна, которая знает толк в вещах.

Но противостояний нет, а значит, нет и однозначности, море вызывает к
жизни корабли и топит их. Толстосум может и не быть путем, повозкой и
кладью, он может пожирать свой народ из одного-единственного наслаждения
переваривать пищу. Желательно, чтобы море не топило корабли, принуждение не
сковывало свободу, бездарность не уничтожала даровитости, толстосум не
пожирал царство.

Тут ты интересуешься, каким образом я намереваюсь избавить нас от
грозящей опасности. Нет у меня мер. Ты не спрашиваешь, как управлять
камнями, чтобы они сложились в храм. Храм рождают не камни -- архитектор: он
заронил зерно, оно -- притянуло камни. Я должен жить, творить, проторить
стихами дорогу к Господу, она поведет мой народ, сделает его усердным и
заставит зерно в житницах и толстосумов служить Господней славе.