рядом с телом хозяина.
одни раскопки, даже с ошеломительно сенсационными результатами, ничего
в его жизни определить не могут, разве кое-что пояснить. Поэтому
Арсений конечно уж не имел права так налетать на беззащитную женщину,
не имел права столь безжалостно требовать от нее отчет в прожитой
жизни, - ей бы просто повернуться, войти в лифт и захлопнуть тяжелую
металлическую дверь перед носом непрошеного допросчика, а она на тебе:
раскисла, захлюпала носом в надушенный кружевной платочек, позвала к
себе, стала угощать чаем из корниловских, словно папиросная бумага,
прозрачных на свет чашечек и в конце концов все и выложила. Как раз по
поводу этого чаепития дядя Костя с Арсением и разругались серьезно в
первый раз.
отставная певица Музыкального театра имени Станиславского, является
первой женою Арсениева отца? Арсений и так давно подозревал о сем
факте - из разных недомолвок да из взглядов, которыми награждала его
женщина в каждую случайную (вполне ли случайную?) их встречу у дяди
Кости, - иначе не навязался бы провожать, иначе не приступил бы к ней
и с наглыми своими расспросами. Что в свое время познакомил их - отца
с певицею - именно дядя Костя? Тут тоже не надо иметь семи пядей во
лбу, чтобы догадаться. Что отец тогда, в тридцать пятом, был
ослепительно красив: молодой врач-офицер, приехавший в столицу
получать орден, многообещающий ученый, белый китель, четыре шпалы в
двух петлицах? Арсений знает, Арсений видел его фотографию. Что в те
поры на душек-военных существовала значительная мода, и по киноканонам
как раз юные певички или актриски более всего для военных и подходили?
Что женщина отреклась потом от мужа, потребовала, чтобы их заочно
развели? Но она же не виновата! ее заставили! ее так пугали! Она до
сих пор казнится, Арсений видит, какая она несчастная, какая одинокая.
Она больше и замуж не выходила, и детей у нее нету. Я так ошибся! Я
так наказан! промурлыкал Арсений под нос и многозначительно оглядел
великолепную квартиру на улице Немировича-Данченко: беккеровский
рояль, хрусталь люстр и посуды, сплошные шпалеры книжных корешков,
подлинники на стенах, афиши с портретами хозяйки. Напрасно казнитесь,
сказал. У вас бы не получилось ехать за ним к черту на рога. Мы свинью
держали, корову, овец. Огород. Сами хлеб выпекали. Вы все равно не
обрели бы с ним, счастья. Тут женщина прямо-таки разрыдалась, но
Арсений молчал, не утешал, не успокаивал, только смотрел с
любопытством, тем невыгодно отличающимся от осуждения, что исключает
возможность оправданий.
квартире: уже чуть подальше от центра, хрусталь не столь уж роскошен,
фарфор современный, мадонны, книжные переплеты попроще, и, разумеется,
никакого рояля. Сестра, проезжая через Москву, случайно проговорилась
Арсению, что отец получил от Тавризяна большое письмо с просьбою
подтвердить какие-то там факты прежней, лагерной жизни и что отец
вроде бы отказался наотрез: телефон Тавризяна в тот же вечер
разыскался через ноль-девять, а назавтра Арсений сидел в мягком низком
кресле, обшитом потрескавшейся коричневой кожею, и потягивал крепкий,
сваренный по-восточному, в песке, кофе.
марта пятьдесят третьего открывали настежь законопаченные на зиму
окна, когда Арсений с отцом проходили мимо. Грузин армянского
происхождения, член партии с тысяча девятьсот какого-то очень раннего
года, функционер закавказского, а потом и центрального партаппаратов,
выпускник ИКП, он неким чудом, пройдя все допросы, уцелел и оказался,
наконец, в относительной безопасности ссылки, женился там, как многие,
на аборигенке (первая жена по заведенной схеме предала) и довольно
близко - насколько позволяли условия - сошелся с семьей Ольховских.
Еще задолго до того, как тысячи и тысячи людей потянулись из лагерей и
ссылок на юг и на запад, его - первую ласточку - вызвали в Москву в
качестве свидетеля по делу Берия, с которым в свое время Тавризян
работал в Закавказье, реабилитировали, дали квартиру у Дорогомиловской
заставы, персональную пенсию, и Анушеван Георгиевич засел за труды
мемуарного характера по истории своей партии. Однако продвигались они
слишком медленно для того, чтобы успеть в печать, и вместе с
разжалованием субъективиста и волюнтариста в пенсионеры окончательно
потеряли надежду увидеть свет. Впрочем, Тавризян, поразительно для
историка нечуткий, верить в это не желал и затеял новую книгу, куда
решил собрать судьбы всех тех, с кем сталкивался за время отсидок и
ссылки, и тех, с кем сталкивались те, с кем сталкивался он. Архипелага
Тавризян не читал по соображениям, как признался, принципиальным:
раньше, мол, Солженицын стоял на правильных позициях и я, мол, его
признавал, а теперь скатился в монархизм и махровый шовинизм. Бедный
Солженицын! Несколько главок - об Арсениевом отце, об его братьях, о
людях, которые, предчувствуя близкую гибель, доверяли отцу рассказы о
себе, Анушеван Георгиевич по своему заведению отправил на визу
первоисточнику. Первоисточник - Тавризян показал Арсению листок -
написал письмо, суть коего сводилась к следующему: да, все это имело
место, я не отказываюсь, но подписывать ничего не стану и фамилию свою
упоминать запрещаю! Боже! подумал Арсений. Отцу уже без году
восемьдесят. Чего он боится? Чем дорожит? Благополучием детей? Но,
во-первых, времена все-таки немного уже не те, а во-вторых... Что
во-вторых - додумывать не хотелось, ибо могло поставить под серьезный
удар древнейшую заповедь ЧТИ ОТЦА СВОЕГО, а под ударом находилось и
так слишком много древних заповедей.
марксистом-ленинцем, считающим, будто в тридцать седьмом годе виноват
один Джугашвили и сведенная им однопартийная система, и Арсением,
приводящим из того самого Ленина цитаты, что неопровержимо доказывали:
тридцать седьмой, а также восьмой, девятый и прочие с математической
необходимостью заложены уже в семнадцатом и даже более того - в самой
идее наиболее передового учения; ссылающимся на тщательнейшим образом
скрываемые эпизоды истории страны (А где доказательства?! взрывался
Тавризян; доказательств, документов в Арсениевых руках действительно
не наблюдалось, да и как бы они туда попали? но можно ведь и
умирающего с голода, связанного, избитого человека спросить: а где
доказательства, что вас били? А где доказательства, что вам не давали
есть?), - разгорелся спор, перешел в ругань и едва не закончился
позорным изгнанием Арсения из персональной квартиры персонального
пенсионера. Изгнания не случилось только миротворческими стараниями
так и не обтесавшейся и потому по-прежнему добрейшей аборигенки; она
как раз накрыла на стол.
Анушеван, Ты представляешь, что он говорит?! Ведь если его послушать,
так выйдет, что я всю жизнь прожил неправильно! Впустую!
предательницей и соузником добавить еще и встречу с палачом. Как ни
странно, в памяти отыскалась и таковая: давным-давно, в их первый
послессыльный приезд в столицу, они все вчетвером: отец, мать,
сестренка и Арсений - гуляли по Горького теплым летним вечером,
направляясь вниз, к Кремлю, чтобы посмотреть на Красную площадь в
вечернем освещении, увидеть рубиновые звезды горящими, послушать
куранты, подкараулить смену караулов у мавзолея Ленина-Сталина. В
узком мощеном проезде между правой стеною Исторического музея и
фасадом здания с мемориальной доскою об остановке здесь по дороге в
сибирскую ссылку диссидента Радищева они встретили человека невысокого
роста, лысого, в расшитой, перепоясанной красным шелковым шнуром
украинской рубахе и в сером добротном костюме, брюки заправлены в
начищенные сапоги. В десятилетнем возрасте Арсений еще не проявлял
наклонностей историка, поэтому бесконечные и непонятные взрослые
разговоры, при которых приходилось присутствовать, только томили, да и
сестренке уже пора спать: она переминалась с ноги на ногу, готовая
вот-вот захныкать. Отец, прикинув, что беседа с неожиданно встреченным
знакомым кончится не вдруг, отправил жену с детьми пройтись по площади
и затем - ехать домой (они в тот первый раз, как и всегда потом,
останавливались в московской квартире дяди Кости, летом обычно
живущего на даче, в Челюскинской, в поселке Старых Большевиков). Уже
сквозь сон Арсений услышал отцов приход и несколько первых фраз,
обращенных к матери: это Слипчак, следователь. Он, можно сказать, спас
мне жизнь. Когда меня кормили одной селедкою и не давали спать -
допрашивали по-стахановски, в три смены, - он в свою поил меня водою и
разрешал подремать на табурете. Иначе бы я не вынес, конечно. Сейчас
его выгнали со службы, он приехал в Москву хлопотать и просит, чтобы я
засвидетельствовал, что... - Арсений заснул.
сверстников и в этом смысле был типичен, однако существовала, как
минимум, одна тонкость, подробность, ставящая его вне ряда:
запланированный отцом, который не предугадал собственной посадки, год
эдак на тридцать седьмой, смог Арсений - первенец - появиться на свет
только в сорок пятом, а сам отец, в свою очередь, родился тоже от
сорокапятилетнего отца. Таким образом, ближайшие Арсениевы корни,
корни, так сказать, второго колена, довольно глубоко уходили в
минувший век. Сын, годящийся отцу во внуки, он ощущал со своим дедом,
мирно почившем в бозе за двадцать лет до Арсениева рождения на
семидесятом году жизни в должности директора совхоза, что большевики
Черепнин Владимир
Андреев Николай
Верещагин Олег
Гуревич Георгий
Василенко Иван
Посняков Андрей