Чтение 76–й страницы книги ~Двадцать тысяч лье под водой~

наконец, успокоился - угроза замерзания воды отпала.

На следующий день, 27 марта, были вынуты шесть метров льда. Осталось
вырубить еще четыре метра. На это нужно еще сорок восемь часов работы.
Следовательно, обновлять воздух в "Наутилусе" было невозможно. За этот
день наше положение делалось все хуже.

Невыносимая тяжесть в теле угнетала меня. К трем часам вечера чувство
тоски достигло предельной силы. От постоянной зевоты сводило челюсти.
Легкие судорожно искали свежую струю, необходимую для нашего дыхания, а
воздух все больше разрежался. Я чувствовал полное моральное оцепенение. В
изнеможении я лег пластом, почти что без сознания.

Мой милый Консель, испытывая те же болезненные симптомы, страдая теми
же страданиями, все же не покидал меня. Он брал меня за руку, подбадривал,
и я расслышал, как он шептал себе:

- Ах, если бы я мог перестать дышать, чтобы оставить больше воздуха для
господина профессора.

Слезы навертывались мне на глаза, когда я слышал этот шепот.

Но если положение нас всех, находящихся внутри корабля, стало
невыносимым, зато с какою радостью, с какой поспешностью надевали мы
скафандры, чтобы идти работать в наш черед. Бодро стучали кирки по
ледяному пласту. Уставали плечи, обдирались руки, но что значила
усталость, какое было дело нам до ссадин. Животворный воздух вливался в
наши легкие! Мы дышали! Дышали! И все-таки ни один человек не продолжал
своей работы под водой больше назначенного срока. Как только кончался срок
работы, каждый передавал свой резервуар товарищам, чтобы влить в них
жизнь. Капитан сам подавал этому пример и первый подчинялся суровой
дисциплине. Бил урочный час, и капитан, отдав свой аппарат другому;
возвращался в отравленную атмосферу корабля, всегда спокойный, никакой
расслабленности, никаких жалоб.

За этот день обычная работа велась с особым напряжением. Со всей
поверхности осталось вынуть лишь два метра. Только два метра отделяли нас
от моря, свободного от льда. Но резервуары с воздухом были почти пусты. То
немногое, что еще осталось, необходимо было сохранить для работавших
людей. Ни одного атома для "Наутилуса"!

Когда я вернулся на борт, я уже совсем задыхался. Какая ночь! Я этого
не в силах описать. Таких страданий описывать нельзя! На следующее утро
стало предельно тяжело дышать. К головной боли присоединились одуряющие
головокружения, от которых я был похож на пьяного. Мои товарищи испытывали
те же самые страдания. Несколько человек из экипажа только хрипели.

Сегодня, на шестой день нашего пленения, капитан Немо, полагая, что
кирки и ломы являются средством, слишком медленным, решил проломить
ледяной пласт, еще отделявший нас от водяной поверхности моря, иным
способом. Он неизменно сохранял и свое хладнокровие и свою энергию,
нравственной силой он подавлял физические страдания. Он думал,
комбинировал и действовал.

По его приказанию корабль приподняли с ледяного слоя, облегчив его и
изменив этим центр его тяжести. Когда "Наутилус" всплыл, его подтянули
канатами с таким расчетом, чтобы он стал точно над огромной выемкой,
сделанной по очертанию его ватерлинии. Как только резервуары достаточно
наполнились водой, "Наутилус" опустился и вклинился в прорубленную выемку.
К этому моменту весь экипаж вошел в корабль и запер двойную дверь внешнего
сообщения. "Наутилус" лежал на ледяном пласте толщиною в один метр,
продырявленном во множестве мест зондами.

В то же время краны резервуаров были открыты до отказа, и в них хлынули
сто кубических метров воды, увеличив вес "Наутилуса" на сто тысяч
килограммов.

Мы ждали, слушали, даже забыв свои страдания. Делалась последняя ставка
на спасение.

Несмотря на шум в голове, я вскоре услыхал какое-то потрескивание под
корпусом "Наутилуса". Происходило смещение поверхности пласта. Наконец,
лед треснул со странным шумом, похожим на разрыв листа бумаги, и
"Наутилус" начал опускаться.

- Прошли! - шепнул мне на ухо Консель.

Я был не в силах отвечать; я только схватил его руку и непроизвольным,
конвульсивным движением стал ее сжимать.

"Наутилус", под действием своей огромной тяжести, стал врезаться в
воду, как ядро, иначе говоря, стал падать точно в пустоту. Сейчас же всю
электрическую энергию переключили на насосы, чтобы выкачивать воду из
резервуаров. Через несколько минут падение затормозилось. А вскоре
манометр показал уже восходящее движение судна. Винт заработал с такой
скоростью, что железный корпус весь дрожал вплоть до заклепок, и мы
понеслись на север.

Но сколько же времени продлится наше плавание под торосами, пока мы не
достигнем свободного пространства океана? Еще день? Но я до этого умру.

Полулежа на диване в библиотеке, я задыхался. Лицо мое сделалось
лиловым, губы синими, наступало полное функциональное расстройство.
Сознание времени исчезло. Мускулы потеряли способность сокращаться. Не
могу сказать, сколько часов длилось такое состояние. Я только сознавал,
что это начало агонии. Я понимал, что умираю...

Вдруг я пришел в себя. Несколько глотков чистого воздуха проникли в мои
легкие. Неужели мы всплыли на поверхность моря? Неужели мы прошли торосы?

Нет! Это мои милые друзья, Нед и Консель, пожертвовали собой, чтобы
спасти меня, отдав мне несколько молекул воздуха, оставшихся в одном из
аппаратов! Вместо того чтобы вдохнуть в себя, они их сохранили для меня и,
сами задыхаясь, вливали капля по капле в меня жизнь. Я хотел оттолкнуть
аппарат, но они схватили меня за руки, и в течение нескольких минут я с
наслаждением дышал.

Я перевел взгляд на часы; они показывали одиннадцать часов дня. Значит,
наступило 28 марта. "Наутилус" шел со страшной скоростью сорока миль в
час. Он точно ввинчивался в море.

Где же капитан Немо? Неужели он погиб? Неужели вместе с ним умерли и
его товарищи?

Судя по показаниям манометра, мы находились всего в двадцати футах от
поверхности. Простое ледяное поле нас отделяло от воздуха земли. Разве
нельзя его пробить? Может быть! Во всяком случае, "Наутилус" намеревался
это сделать, я это чувствовал; он принял наклонное положение, опустив
корму и приподняв кверху бивень. Для этого достаточно было впустить воду
определенным образом и тем нарушить обычную точку равновесия. Затем,
сделав разгон всей мощью своего винта, он ринулся на ледяное поле снизу,
подобно гигантскому тарану. Он стал долбить его мало-помалу, то отплывая,
то вновь бросаясь на ледяное поле, которое все больше трескалось, и,
наконец, последним броском "Наутилус" пробился на оледенелую поверхность
моря и продавил ее своею тяжестью.

Стеклянные окна раскрылись, можно сказать - разверзлись, и волны
морского воздуха стали вливаться в "Наутилус".

17. ОТ МЫСА ГОРН ДО АМАЗОНКИ

Как я очутился на палубе, я не знаю. Может быть, перенес меня туда
канадец. Так или иначе, но я дышал. Я втягивал в себя животворящий воздух
моря. Рядом со мной мои товарищи упивались его освежающими молекулами.
Несчастным, долго голодавшим людям нельзя набрасываться на первую
предложенную пищу. Нам же, наоборот, не надо было сдерживать себя, мы
могли всей силой своих легких вдыхать атомы морского воздуха, а морской
бриз сам собой вливал в нас этот сладостный пьянящий воздух.

- Ах, кислород, какое это благо! - говорил Консель. - Теперь, господин
Аронакс, не бойтесь наслаждаться им. Здесь хватит его на всех.

Нед Ленд не произносил ни слова, а только раскрывал свой рот, но так,
что даже акуле сделалось бы страшно. А какой у него могучий вдох! В легких
канадца была такая "тяга", как в хорошо растопленной печи.

К нам быстро возвращались наши силы, и, когда я огляделся, я увидал,
что на палубе были только мы. Никого из экипажа. Даже капитана Немо.
Странные моряки "Наутилуса" удовлетворялись тем воздухом, который
циркулировал внутри самого судна. Ни один не вышел насладиться вольным
воздухом.

Первые произнесенные мной слова были словами благодарности двум моим
товарищам. За долгие часы нашей агонии Консель и Нед поддерживали во мне
жизнь. Никакой благодарностью нельзя было отплатить за их преданность.

- Ладно уж, господин профессор, не стоит и говорить об этом! - ответил
мне Нед Ленд. - В чем же тут заслуга? Никакой. Это простая арифметика.
Ваша жизнь дороже нашей. Стало быть, ее и надо сохранить.

- Неверно, Нед, - ответил я. - Нет никого выше человека доброго и
благородной души, а вы - такой!

- Ладно! Ладно! - повторял смущенный канадец.

- И ты, мой милый Консель, ты тоже очень страдал.

- Да нет - не очень. Говоря правду, мне, конечно, не хватало немного
воздуху, но, по-моему, я к этому был приспособлен. Кроме того, я видел,
что господин профессор теряет сознание, а от этого у меня пропадало
желание дышать. Как говорится, у меня в зобу спирало дыхание.

Консель, чувствуя, что запутался в общих рассуждениях, замолк.

- Друзья мои, - ответил я, глубоко тронутый, - теперь навеки мы связаны
друг с другом, и по отношению ко мне вы имеете полное право...

- Которым я воспользуюсь, - прервал меня канадец.

- Эге! - произнес Консель.

- Да, - продолжал Нед Ленд, - правом взять вас с собой, когда я брошу
этот дьявольский "Наутилус".

- В самом деле, - сказал Консель, - разве мы не идем в хорошую сторону.

- Да, - ответил я, - мы идем к солнцу, а здесь солнце - это север.

- Все так, - заметил канадец, - но вопрос в том, пойдем ли мы в