Чтение 76–й страницы книги ~Жестяной барабан~

образование, не придет мысль в бедной моей Розвите лишь из-за ее былых
сомнамбулических занятий увидеть Цирцею, сводящую мужчин с ума. И наконец,
что до моего сына Курта, то он ради своего отца не ударил бы палец о палец,
стало быть, Телемак из него никакой, хотя и рн не узнал Оскара.

А уж если без аналогий никак не обойтись -- причем я понимаю, что
человек, вернувшийся домой, вынужден терпеть аналогии, -- то пусть я буду
для вас блудным сыном, ибо Мацерат распахнул свои двери и принял меня как
отец, а не как предполагаемый отец. Да, ему удалось так порадоваться
возвращению Оскара -- он даже молча заплакал, настоящими слезами, -- что
начиная с того дня я именую себя не исключи тельно Оскаром Бронски, но также
и Оскаром Мацератом.

Мария встретила меня много спокойней, хоть и не сказать что
неприветливо. Она сидела за столом и наклеивала талоны продовольственных
карточек для Хозяйственной управы, а на курительном столике уже было
выложено несколько еще не развернутых подарков для Куртхена. При ее
практическом складе ума она, разумеется, прежде всего подумала о моем
физическом состоянии, раздела меня, искупала, как в былые времена, не
замечая, что я залился краской, надела на меня пижамку и усадила за стол,
где Мацерат тем временем приготовил для меня глазунью с жареным картофелем.
Все это я запил молоком, а покуда я ел и пил, на меня сыпались вопросы.

-- Ты гдей-то пропадал, уж мы искали-искали, и полиция тоже искала, как
очумелая, и на суду нас приводили к присяге, что мы тебя не тюкнули. А ты
вот он где! Но неприятностей ты нам устроил ух сколько, и еще устроишь,
потому как нам надо про тебя сообщить. Авось они не захотят засунуть тебя в
заведение, хоть ты этого и заслуживаешь. Ни словечка не ска зал -- и смылся!

Мария оказалась прозорливой. Неприятности и впрямь были. Пришел человек
из министерства здравоохранения, пришел, доверительно заговорил с
Маце-ратом, но Мацерат громко закричал в ответ, так что всем было слышно:

-- Об этом и речи быть не может, это я обещал своей жене, когда она
лежала на смертном одре, я ему отец, а не врачебная полиция!

Итак, меня не сдали в заведение. Но с того дня к нам каждые две недели
приходило официальное письмо, и Мацерат должен был расписаться. Мацерат,
правда, не желал расписываться, но на лице у него всякий раз появлялось
озабоченное выражение.

Оскар не желал это так оставить, он должен был стереть с лица Мацерата
озабоченное выражение, недаром же он сиял в тот вечер, когда я вернулся
домой, и сомнений высказал меньше, чем Мария, и вопросов меньше задавал,
вполне удовольствовавшись моим благополучным возвращением, -- словом, вел
себя как истинный отец и, когда меня укладывали в постель у малость
растерянной мамаши Тручински, сказал:

-- Ну и рад же будет наш Куртхен, что у него снова объявился братик. А
вдобавок мы справляем завтра его третий день рождения.

На подарочном столике мой сын Курт обнаружил помимо пирога с тремя
свечками винно-красный пуловер работы Гретхен Шефлер, на который он не
обратил ни малейшего внимания, еще там был премерзкий желтый мяч, на который
Куртхен тотчас сел и поскакал верхом, после чего пырнул его кухонным ножом.
Потом он высосал из резиновой раны ту мерзостно приторную жидкость, которая
оседает во всех наполненных воздухом мячах. Едва мяч обзавелся хроническим
желваком, Куртхен начал разносить на части парусник, превращая его в
развалину. В неприкосновенности, хотя и угрожающе, еще лежали у него под
рукой волчок и кнутик.

Оскар, который уже задолго до торжества держал в уме день рождения
своего сына, который сквозь жесточайшие события времени спешил на восток,
чтобы не прозевать третий день рождения своего наследника, стоял теперь в
сторонке, глядел на торжество разрушения, восхищался решительностью
мальчика, сравнивал свои размеры с размерами сына и, несколько задумавшись,
признался себе: покуда ты отсутствовал, Куртхен тебя перерос, те девяносто
четыре сантиметра, которые ты умел сохранить со своего отстоящего почти на
семнадцать лет трехлетия, малыш превзошел на два-три сантиметра, стало быть,
пора сделать его барабанщиком и решительно приостановить этот чрезмерный
рост.

Из своего артистического багажа, который я спрятал на чердаке за рядами
черепиц вместе со своей большой хрестоматией, я извлек ослепительную,
совершенно новую жестянку, дабы предоставить своему сыну -- раз уж взрослые
этого не сделали -- тот же шанс, который моя бедная матушка, держа данное ею
слово, дала мне в мой третий день рождения.

У меня были основания предполагать, что Мацерат, некогда
предназначивший для своей лавки меня, теперь, после того как я не оправдал
надежд, видит будущего торговца колониальными товарами в Куртхене. И если я
сейчас говорю: "Этому надо воспрепятствовать", не считайте, пожалуйста,
Оскара заклятым врагом розничной торговли. Обещанный мне или моему сыну
фабричный концерн или наследственное королевство с прилагающимися к нему
колониями заставили бы меня поступать точно так же. Оскар не желал ничего
получать из вторых рук, а потому и стремился подтолкнуть своего сына на
аналогичные поступки, сделать его -- и в этом заключалась моя логическая
ошибка -- барабанщиком вечного трехлетия, как будто принять в наследство
жестяной барабан не столь же отвратительно для полного надежд молодого
человека, как принять в наследство лавку колониальных товаров.

Так Оскар рассуждает сегодня. Но тогда у него было лишь одно желание:
следовало поставить рядом с барабанщиком-отцом барабанщика-сына, следовало
основать способную к размножению династию барабанщиков, ибо дело моей жизни,
жестяное и крытое бело-красным лаком, должно было переходить из поколения в
поколение.

Ах, что за жизнь нас ожидала! Мы могли бы друг подле друга, но также и
в разных комнатах, мы могли бы бок о бок, но также он на Лабесвег, я--на
Луизенштрассе, он в подвале, я--на чердаке, Куртхен на кухне, Оскар -- в
уборной, отец и сын могли бы при случае на пару бить по жести, при удобном
случае могли бы вдвоем юркнуть под юбки моей бабушке -- его прабабушке Анне
Коляйчек, там жить, там барабанить и вдыхать запах чуть прогорклого масла.
Пристроившись пред ее вратами, я сказал бы Курт-хену: "Ты только загляни
внутрь, сын мой. Мы все оттуда вышли, и, если ты будешь хорошо себя вести,
нам на часок, а то и больше чем на часок дозволят вернуться туда и нанести
визит собравшемуся там обществу".

И Куртхен под юбками наклонился бы, рискнул глянуть одним глазком и
вежливо попросил объяснений у меня, своего отца. "Та красивая дама, --
прошептал бы Оскар, -- она еще сидит в самой середине, поигрывает своими
красивыми руками, и у нее такой нежный овал лица, что прямо плакать хочется,
так вот, та красивая дама -- это моя бедная мать, а твоя добрая бабушка, она
умерла из-за одного блюда -- это был суп с угрями, или из-за своего чересчур
сладкого сердца".

"Дальше, папа, дальше, -- попросил бы меня Куртхен, -- а кто этот
человек с усами?"

И в ответ я бы таинственно понизил голос: "А это твой прадедушка Йозеф
Коляйчек. Ты только взгляни, как полыхают глаза у этого поджигателя, взгляни
на божественную польскую напыщенность и практичное кашубское лукавство у
него на лбу, над самой переносицей. Да не упусти из виду перепонки у него
между пальцами ног. В тринадцатом году, когда "Колумб" сходил со стапелей,
твой прадедушка угодил под сплавной плот, он должен был долго-долго плыть
под ним, пока не приплыл в Америку и не заделался там миллионером. Но порой
он снова идет к воде, плывет обратно и выныривает как раз здесь, где однажды
обрел защиту как поджигатель и внес свою лепту в появление на свет моей
мамы".

"А тот красивый господин, который до сих пор прятался позади дамы, что
приходится мне бабушкой, а теперь подсаживается к ней и гладит ее руки
своими руками? У него такие же голубые глаза, как и у тебя, папа!"

И тут мне пришлось бы собрать в кулак все свое мужество, чтобы как
дурной сын, как сын-предатель ответить своему достойному ребенку:

"А это, мой Куртхен, глядят на тебя удивительные голубые глаза
семейства Бронски. Правда, у тебя глаза серые. Они у тебя от твоей мамы. И
тем не менее ты точь-в-точь как тот Ян, который сейчас целует руку моей
бедной матушке, как и его отец Винцент, человек очень даже странный, но
по-кашубски он самый взаправдашний Бронски. Настанет день, и мы все туда
вернемся, обратимся к тому истоку, от которого исходит запах чуть
прогорклого масла. Радуйся же!"

Лишь в чреве у моей бабушки Коляйчек, или, как я в шутку это называю, в
бабушкиной кадушке для масла, началась бы, согласно моим теориям, истинно
семейная жизнь. И по сей день, когда я на правах Бога Отца одним махом могу
достичь и даже превзойти Сына своего единородного и -- что еще важней -- Свя
того Духа, когда я безрадостно сознаю свои обязанности, которые влачу и как
преемник Христа, и во имя прочих своих профессий, я, для кого нет ничего
более недостижимого, нежели возвращение к вратам бабушки, рисую себе
прекраснейшие семейные сцены в кругу моих предков.

И вот как я себе это представляю, особенно в дождливые дни: моя бабушка
рассылает приглашения и мы собираемся у нее внутри. Приходит Ян Бронски, он
украсил цветами, гвоздиками к примеру, дырки от пуль в своей груди -- груди
защитника Польской почты. Мария, которая по моей рекомендации тоже получила
приглашение, робко приближается к моей матушке, ища благосклонности, и
показывает начатые еще при ней и безукоризненно продолженные Марией амбарные
книги, а матушка разражается своим кашубским смешком, притягивает к себе мою
возлюбленную, целует ее в щеку и говорит, подмигивая:

"Ну, Марихен, Марихен, чего уж тут стыдиться, когда мы обе вышли за
одного Мацерата и вскормили одного Бронски".

Предаваться и дальше размышлениям, например строить догадки о том сыне,
который был зачат Яном, выношен моей матушкой в недрах у бабушки Коляйчек и
наконец произведен на свет в бочонке для масла, я себе строго-настрого
запрещаю. Ибо повествование об этом случае неизбежно повлекло бы за собой и
повествование о другом случае. И как бы тогда мой едино кровный брат Стефан
Бронски, который, в конце концов, тоже принадлежит к этому клану, не надумал
глянуть одним глазком на идею общего семейства, а потом и вторым глазком --
на мою Марию. Поэтому я предпочитаю ограничить полет своей фантазии