любви, обо всем. Но за ними, по крайней мере, хоть не надо следить (фр.).
тронете моих писем.
зимнее солнце, как только вспомнила, что никогда уже не получу письма,
подобного ею читанным. С этим покончено. Благодатная река, у берегов которой
я пребывала, чья влага живила меня, та река свернула в новое русло; она
оставила мою хижину на сухом песке, далеко в стороне катя бурные воды. Что
поделать - справедливая, естественная перемена; тут ничего не скажешь. Но я
полюбила свой Рейн, свой Нил, я едва ли не боготворила свой Ганг и горевала,
что этот вольный поток меня минует, исчезнет, как пустой мираж. Я крепилась,
но я не герой; по рукам моим на парту закапали капли - соленым недолгим
дождем.
причинила мне многие страданья; она умерла лишь тогда, когда давно пришел ее
срок; после столь томительных мук смерть - избавленье, она желанная гостья".
приучила меня к терпенью. И вот я закрыла глаза усопшей Надежде, закрыла ей
лик и спокойно положила ее во гроб.
ревниво прячет от собственных взоров все то, что может о ней напомнить;
нельзя, чтоб сердце всечасно ранили уколы бесплодных сожалений.
сокровище и решить, наконец, как обойтись с ним дальше. Каково же было мое
огорченье, когда я обнаружила, что письма опять кто-то трогал: пакет остался
на месте, но ленточку развязывали и снова завязали; я заметила и по другим
приметам, что кто-то совал нос в мое бюро.
осмотрительность и к тому же наделена здравостью ума и суждений, как редко
кто из смертных; то, что она знакома с содержимым моего ящика, меня не
ободряло, но и не убивало; мастерица козней и каверз, она, однако, умела
оценить вещи в правильном свете и понять их истинную суть. Но мысль о том,
что она посмела поделиться с кем-то сведениями, добытыми с помощью таких
средств, что она, быть может, развлекалась с кем-то вместе чтением строк,
дорогих моему сердцу, глубоко меня уязвила. А у меня были основания этого
опасаться, и я даже догадывалась уже, кто ее наперсник. Родственник ее,
мосье Поль Эманюель накануне провел с нею вечер. Она имела обыкновение с ним
советоваться и делилась с ним соображеньями, каких никому более не доверила
бы. А нынче утром в классе сей господин подарил меня взглядом, словно
заимствованным у Вашти, актрисы; я тогда не поняла, что выразилось в угрюмом
блеске его злых, хоть и синих глаз, теперь же мне все сделалось ясно. Уж
он-то, разумеется, не мог отнестись ко мне со снисхождением и терпимостью; я
всегда знала его за человека мрачного и подозрительного; догадка о том, что
письма, всего лишь дружеские письма, побывали у него в руках и, может
статься, еще побывают, - надрывала мне душу.
надежное, укромное местечко, где мое сокровище оградит ключ, защитит замок?
почти ящики там сгнили и не запирались. И крысы прогрызли себе ходы в
трухлявом дереве, а кое-где обосновались мыши. Мои бесценные письма (все еще
бесценные, хоть на конвертах у них и стояло "Ихавод"{298}) сделаются добычей
червей, а еще того раньше строки расплывутся от сырости. Нет, чердак место
неподходящее. Но куда же мне их спрятать?
ясный морозный вечер; зимнее солнце уже клонилось к закату и бледно озаряло
кусты в "allee defendue". Большое грушевое дерево - "груша монахини" -
стояло скелетом дриады - нагое, серое, тощее. Мне пришла в голову
неожиданная идея, одна из тех причудливых идей, какие нередко посещают
одинокую душу. Я надела капор и салоп и отправилась в город.
не в духе, влек унылый призрак седой старины, я бродила из улицы в улицу,
покуда не вышла к заброшенному скверу и не очутилась перед лавкой
старьевщика.
было бы запаять, либо кружку или бутылку, какую можно было бы запечатать. Я
порылась в ворохах всякого хлама и нашла бутылку.
бечевкой, засунула в бутылку, а еврея-старьевщика попросила запечатать
горлышко. Он исполнял мою просьбу, а сам искоса разглядывал меня из-под
выцветших ресниц, верно, заподозрив во мне злые умыслы. Я же испытывала -
нет, не удовольствие, но унылую отраду. Такие же приблизительно побужденья
однажды толкнули меня в исповедальню. Быстрым шагом пошла я домой и пришла к
пансиону, когда уже стемнело и подавали обед.
классы, мадам Бек с матерью и детьми устроилась в столовой, приходящие
разошлись по домам, а Розина удалилась из вестибюля и все затихло, я
накинула шаль и, взявши запечатанную бутылку, проскользнула через дверь
старшего класса в berceau, а оттуда в "allee defendue".
тенью над молодой порослью вокруг. Старое-престарое, оно еще сохраняло
крепость, и только внизу, у самых корней его было глубокое дупло. Я знала
про это дупло, упрятанное под густым плющом, и там-то надумала я упокоить
мое сокровище, там-то решила я похоронить мое горе. Горе, которое я оплакала
и закутала в саван, надлежало, наконец, предать погребенью.
помещалась, и я подальше засунула ее вовнутрь. В глубине сада стоял сарай, и
каменщики, недавно поправлявшие кладку, оставили там кое-какие орудия. Я
взяла там аспидную доску и немного известки, прикрыла дупло доской,
закрепила ее, сверху все засыпала землей, а плющ расправила. А потом еще
постояла, прислонясь к дереву, как всякий, понесший утрату, стоит над свежей
могилой.
ли в самом ночном воздухе, то ли в этом тумане что-то странное -
электричество, быть может, - действовало на меня удивительным образом. Так
однажды давно, в Англии, ночь застигла меня в одиноких полях, и, увидев, как
на небо взошла Северная Аврора, я очарованно следила за сбором войск под
всеми флагами, за дрожью сомкнутых копий и за стремительным бегом гонцов
снизу, к темному еще замковому камню небесного свода. Я тогда не испытала
радости, - какое! - но ощущала прилив свежих сил.
одиночку. Я стала раздумывать, как бы мне сбежать с зимней квартиры, как бы
удрать из лагеря, где недоставало еды и фуража. Быть может, во имя перемен
придется вести еще одно генеральное сражение с фортуной; что ж, терять мне
нечего, и может статься, господь даст мне силы победить. Но по какому
маршруту двигаться? Какой разработать план?
тусклый, вдруг засветил как будто бы ярче; в глазах у меня засиял белый луч,
и, ясная и отчетливая, пролегла тень. Я вгляделась пристальней, чтобы узнать
причину вдруг разыгравшейся в темной аллее борьбы контрастов; они с каждым
мигом делались резче, и вот в трех ярдах от меня очутилась женщина в черном,
скрывавшая под белой вуалью свое лицо.
обратилась к ней:
белой тканью; но были глаза - и они смотрели на меня.
Я сделала шаг к темной фигуре. Я вытянула руку, чтобы ее коснуться. Она
отступила. Я сделала еще шаг, потом еще. Она, все так же молча, обратилась в
бегство. Кусты остролиста, тиса и лавра отделили меня от преследуемой цели.
Когда я обошла препятствие, я не увидела ничего. Я стала ждать. Я сказала:
некому уже было шепнуть: "Я опять видела монахиню".
правда, не признавалась в своей привязанности, но так ко мне привыкла, что
постоянно нуждалась в моем обществе. Стоило мне уйти в свою комнату, она
тотчас туда бежала, отворяла дверь и тоном, не терпящим возражений,
требовала:
платить, чем мадам Бек.
нынешнего моего жалованья, - если я соглашусь быть компаньонкой при его
дочери. Я отказалась. Я отказалась бы, будь я даже еще бедней, будь моя
дальнейшая судьба еще темней и безвестней. Я не создана компаньонкой. Я умею
учить, давать уроки. Но ни на роль гувернантки, ни на роль компаньонки я не
гожусь. Скорей уж я нанялась бы в служанки, не боялась бы черной работы,
мела бы комнаты и лестницы, чистила бы замки и печи, только бы меня
предоставили самой себе. Лучше быть нищей швеей, чем компаньонкой.
Бассомпьер. Мне свойственно уступать первое место, отступать в сторонку - но
лишь собственной охотой. Я могу покорно сидеть за столом среди прирученных
воспитанниц в старшем классе заведения мадам Бек; или на скамье, прозванной
моею, у нее в саду; или на своей постели в спальне ее же заведенья. Но