родители быстренько произвели на свет ребеночка и, вернувшись из тайги,
поселились было жить в Овсянке у бабушки, но она их скоро помела из своего
дома. Папу моего бабушка терпеть не могла, называла трепачишкой, винила его,
и не без оснований, в смерти мамы, хотя известно: смерть причину найдет.
Мачеху же Катерина Петровна "не приняла", запрезирала, называя подергушкой,
растрепой, кляла за то, что та долго любит спать, срамила за алябушник --
непропеченный хлеб, за легкомысленный характер, бросивший ее на чужое дитя,
когда и сама она, по заключению бабушки, "разуменьем еще не шибко богата".
Фокинской речки. Она была сооружена для пикетчиков и, пока не начался сплав,
пустовала. Здесь, в этой будке, полутемной, готовой вот-вот свалиться во
вздувшийся Енисей с подмытого яра, я снова захворал длинной и нудной
болезнью -- малярией и чуть было не бросил я тогда "чалку", по выражению
удалых енисейских речников.
умственное это слово папа тоже привез с Беломорканала вместе с "орденом",
который потерял по пьянке.
молитвами, я относил тот венец три дня, и она увела меня в лес, там сожгла
бумагу под осиной, которую повязала лоскутом от моей рубахи, пепел же от
сожженного бумажного венца растворила в пузырьке со святой водою, велела мне
его выпить и кланялась осине, внушала ей взять мою трясуху, поскольку ей
суждено вечно трястись, а "ребенку" это дело ни к чему. Но ни пепел трех
молитв, ни осина не помогли. Тогда бабушка стала учить меня заклятьям "от
лихорадки", и так они были жутки, что я по сю пору не могу иные забыть;
повторял я их не по три раза, а по триста раз на дню, однако без бабушки
никакого мне облегчения от болезни не было, вместо бабушки являлись
костоломные старцы, зверье оскаленное, черти, дьявольщина всякая, колотили
меня, молотили, жарили, шарили, по постели волочили, все жилки и корешки во
мне перетряхивали. Между приступами болезни, в весну, в половодье, все чаще
повторяющимися, я мог бы сбежать к бабушке, но на моем попечении был
маленький ребенок, керкающий в люльке, да и. мачеха зорко меня стерегла.
Охотно и к кому угодно сбывали меня родители на прокорм и догляд, но вот
"прынц", который скорее всего окончился бы для меня "могилевской губернией":
однажды я выполз на солнышко, на бережок и, кутаясь в старый отцовский
шабурок, глядел в мутную воду Фокинской речки, поднятую подпором Енисея, и
не то у меня закружилась голова, не то я и в самом деле мгновенно принял
решение утопиться -- опомнился уж в воде, остро полоснувшей по мне,
стиснувшей тело ледяными оковами.
Колотило меня после купания трое суток подряд и, выколотив из слабого
парнишечьего тела все, что еще можно было выколотить, веснуха удовлетворенно
стала отступать. Тут начался сплавной сезон, из будки пикетчиков семью нашу
попросили. Мы долго не могли нигде определиться на жительство. Одни не
пускали на квартиру из-за тесноты, другие из-за бабушки Катерины Петровны --
уж шибко худого мнения она была о моей мачехе, хозяйки боялись, кабы папа
мой не совратил хозяина пьянством, совращались же гробовозы по части выпивки
охотно и во все времена.
разгороженном пустополье двора зарастали бурьяном колотые столбы, окна в
доме перебиты, рамы выдраны, из-под надбровников свисала куделя с
запутавшимися в ней перьями и остатками воробьиных гнезд. Папа, промышлявший
на селе цирюльным ремеслом, которое он усовершенствовал в заключении, уже и
не решался проситься в родной дом, в колхоз его не приняли, да и делать ему
там нечего было -- мельницу на Большой Слизневке смыло, сам колхоз имени
товарища Щетинкина разваливался под руководством тетки Татьяны, Ганьки
Болтухина, Митрохи и Шимки Вершкова. Тетку Татьяну и Болтухина в конце
концов с руководящих постов согнали, председателем колхоза выбрали наезжего
умного человека по фамилии Колтуновский, но дело было так уж завалено, что и
он поставить на ноги артель не сумел. В тридцать девятом году колхоз в нашем
селе перестал существовать, земли его были розданы городским организациям и
подсобному хозяйству сплавной конторы.
Игарки, не умеющий унывать мой папа и младая годами и умом мачеха решили
двинуть в Заполярье, откуда изредка приходили письма, торопливо писанные
дедом Павлом. Папа мой еще в молодости плавал на Север, под Гальчиху, --
рыбачить, шибко разжился тогда деньгами и в успехе нынешнего предприятия не
сомневался, твердо веруя, что сделает жизнь нашей семьи зажиточной,
радостной и докажет еще этим овсянским гробовозам, как он разворотлив,
предприимчив и не зря носит "масло в голове".
что не будем скандалить, воровать дрова, папа покажет хозяину в тайге
солонцы, давно им сделанные для приманки маралов, и, кроме того, подстрижет
всю семью под городскую "польку-бокс", родич пустил на "фатеру" в подвальный
сырой полуэтаж, где веснуха обрадованно воспрянула и взялась трепать меня с
новой силой.
скорых на ногу родителей, пробовала оставить меня, ослабленного лихорадкой,
в деревне. "Уж как-нибудь двое сирот проживем, с голоду не помрем, а и
помрем, дак вместе..." Не вняли родители словам бабушки. Папа гневался,
ругал старуху, и она удалилась с плачем со двора -- подалась на кладбище,
зная, как часто неведомая сила влечет туда внука, надеясь там повстречаться
со мной, пожалеть, достать из фартука раскрошенную шаньгу и скормить,
жалуясь деду, маме и всем родичам, собравшимся в одной оградке, на мою и
свою долю, на этакое обращение "супостата", которого она еще при жизни
Лидиньки видела "скрозь", но он обкрутил, оболгал, обжулил всех, и вот что
теперь получилось...
отвальную, я утащился на кладбище. Когда-то кладбище было на задах села, на
берегу Фокинской речки, которую из-за мелководности еще и Малой зовут.
Вплотную к кладбищу подступал и нависал над ним серый каменный останец,
поросший поверху бояркой и земляничником. В навесах его, по выступам и щелям
цеплялись примулки, шипицы, каменная репа, выступало из щелей мокро, понизу
бычок был весь во мху. На останец собирались девки и парни, сидели там,
обнявшись, пели песни, щупались, дождавшись, чтоб упала темень на округу.
завозня-мангазина, сторожка Васи-поляка. И кладбище, если смотреть с увалов,
вроде большой слезы вкатывалось в самую середку села; когда начались
преобразования, колыхнулось, рассыпалось село, дома снова отступили,
прижались к реке, кладбище снова выпросталось из деревенских закоулков,
одиноко зазеленело под скалой, лес к нему снова подпалил, песни на останце
смолкли. А птицы и всякая лесная живность никакой разницы не понимали меж
"своим домом" и последним человеческим прибежищем, жили, пели тут, вили
гнезда, кормились с могил, и как только взошел я на бугорок, увидел
бурундучка на мамином кресте. Он умывался лапками и насмешливым глазом
глядел на меня. Крест на мамину могилу делал Зырянов, с фасонными
округлостями на вершине и на концах перекладин. Лиственничный крест стоял
основательно и по сю пору еще стоит среди кладбища. Над ним возвышалась
рябина. Узловатая сосна с большими, почти голыми нижними ветками опутала
корнями соседнюю притоптанную могилу, вобрала в себя чей-то прах и
перекинула лапы в "нашу оградку".
удергивая полосатую головку за ствол дерева, то высовываясь. Я оперся
подбородком на острую штакетину оградки и смотрел на мамину могилу, не зная,
что сказать, что сделать и как расстаться с нею. Бурундук спустился на
нижний, надломленный сук дерева и оказался над самой моей головой. Нервно
подергивалась его красивая головка, подрагивал кончик задиристого хвоста,
бурундук коротко и тревожно чикал, будто бил кресалом по кремню. Чиканье
участилось, бурундук всполошенно метнулся по стволу сосны, рассыпав переборы
свиста. Сзади раздался шорох, кто-то шел, шепча молитвы, раздвигая перед
собой палкой жалицу.
могильным холмам, поцеловала землю и принялась творить молитву. Я все висел
подбородком на копье штакетины и не мог заплакать, не умел ничего сказать,
молиться отучился в школе. Бабушка, треща суставами. поднялась сначала
одной, затем другой ногой, бормотала о земле, которая ее уж к себе тянет, и
нисколь бы она не против лечь рядом со всеми своими, успокоиться да
повиноватиться перед Лидинькой.
к глазам, и я хотел их, слез-то, утешения какого-нибудь хотел, но с чего-то
опять запаниковал бурундук, опал с сосны на рябину, с рябины скакнул на
крест, с креста метнулся в кладбищенскую дурнину и, желтым лоскутом
мелькнув, исчез в лесу.
зверюшка. Поди-ка не к добру? Ой, не к добру! -- и покачала головой.
Я подорожников испеку... -- Она еще повременила, постояла горбясь, опершись
на палку, и, не дождавшись никаких от меня слов, низко поклонилась могиле
мамы, распевно, однако без обычной напускной жалости, начала: -- Лидия
Ильинична, голубица ты моя ясная! Погляди, послушай в остатный раз сыночка
свово горемышного. На чужу сторону, в разлуку вечну увозят его искариоты...
Сертаков Виталий
Гуревич Георгий
Орлов Алекс
Афанасьев Роман
Контровский Владимир
Андреев Николай