Чтение 76–й страницы книги ~Против энтропии~

накануне вступления в город советских войск). Там Несмелов печатался
регулярно, и именно там (да еще в газете "Рупор") платили хоть и мало, но
регулярно: в море зарубежья Харбин все еще оставался русским городом, и в
нем был русский читатель.

Его при этом странным образом старались не замечать. Везде, -- кроме
Китая, -- хотя в парижском "Возрождении" (8 сентября 1932 года) в статье
"Арсений Несмелов" И.Н.Голенищев-Кутузов писал: Упоминать имя Арсения
Несмелова в Париже как-то не принято. Во-первых, он -- провинциал (что
доброго может быть из Харбина?); во-вторых, слишком независим. Эти два греха
почитаются в "столице эмиграции" смертельными. К тому же некоторые парижские
наши критики пришли недавно к заключению, что поэзия спит; поэтому
пробудившийся слишком рано нарушает священный покрой Спящей Красавицы.
<...> Несмелов слишком беспокоен, лирика мужественна, пафос поэта,
эпический пафос -- груб. В парижских сенаклях он чувствовал бы себя как
Одиссей, попавших в сновидческую страну лотофагов, пожирателей Лотоса".

Это в печати, -- хотя в письме Голенищеву-Кутузову Несмелов и
иронизировал: "Адамовича я бы обязательно поблагодарил, ибо о моих стихах он
высказался два раза и оба раза противоположно. Один раз -- вычурные стихи,
другой раз -- гладкие" письмо от 30 июня 1932 года). А собратья по перу о
Несмелове все-таки знали, все-таки ценили его. Отзыв Пастернака приведен
выше, а вот что писала Марина Цветаева из Медона в Америку Раисе Ломоносовой
(1 февраля 1930 года):

"Есть у меня друг в Харбине. Думаю о нем всегда, не пишу никогда.
Чувство, что из такой, верней на такой дали все само собой слышно, видно,
ведомо -- как на том свете -- что писать невозможно, что -- не нужно. На
такие дали -- только стихи. Или сны".

Имелся в виду, конечно, Несмелов -- по меньшей мере одно письмо он от
Цветаевой получил, сколько получила писем Цветаева от Несмелова --
неизвестно, в ее раздробленном архиве их нет, -- по крайней мере, пока их
никто не обнаружил. От Несмелова, как известно, архива не осталось никакого,
так что письмо Цветаевой (одно по крайней мере существовало, возможно, было
и больше) утрачено. Однако в письме в Прагу, к редактору "Вольной Сибири"
И.А.Якушеву 4 апреля 1930 года Несмелов писал: "Теперь следующее. Марине
Цветаевой, которой я посылал свою поэму "Через океан", последняя
понравилась. Но она нашла в ней некоторые недостатки, которые посоветовала
изменить. На днях она пришлет мне разбор моей вещи, и я поэму, вероятно,
несколько переработаю".

Нечего и говорить, что разбора поэмы от Цветаевой Несмелов не дождался,
однако не обиделся, 14 августа того же года он писал Якушеву: "Разбора поэмы
от Цветаевой я не буду ждать. Она хотела написать мне скоро, но прошло уже
полгода. Напоминать я ей тоже не хочу. Может быть, ей не до меня и не до
моих стихов. Не хочу да и не имею права ее беспокоить. Она гениальный поэт".

И в 1936 году Несмелов не уставал повторять (письмо к П.Балакшину от
15 мая 1936 года) -- "Любимый поэт -- Марина Цветаева. Раньше любил
Маяковского и еще раньше Сашу Черного". Словом, литературное существование
Арсения Несмелова было хоть и изолированным, но проходило оно отнюдь не в
безвоздушном пространстве. Он писал стихи, рассказы, рецензии, начинал (и
никогда не оканчивал) длинные романы, -- словом, кое-как сводил концы с
концами. Его печатали, его знали наизусть русские в Китае, но его
известность простиралась лишь на Харбин и русские общины Шанхая, Дайрена,
Тяньцзина, Пекина. Но даже и эти малые русские островки в "черноволосой
желтизне Китая" были разобщены вдвойне, ибо в конце 1931 года Япония
оккупировала северо-восточную часть Китая, и на этой части была образована
марионеточная империя -- государство Маньчжоу-Ди-Го, на территории которого
оказался Харбин, -- так что даже шанхайские поклонники несмеловской музы
формально жили "за границей". С приходом японцев и без того не блестящее
положение русских в Маньчжурии еще ухудшилось -- они были попросту не нужны
Стране Восходящего Солнца. Законы ужесточались, за самое произнесение слов
"Япония", "японцы" грозил штраф, предписано было говорить и писать "Ниппон"
и "ниппонцы", и пусть не удивляется современный читатель, найдя такое
написание во многих поздних рассказах Несмелова.

Но русских было все-таки много, труд китайцев-наборщиков стоил гроши,
да и на гонорары авторам уходило не намного больше, поэтому издатели все еще
многочисленных газет и журналов на русском языке продолжали получать прибыль
и в тридцатые и даже в сороковые годы. "Рубеж" платил за стихи гонорар --
пять китайских центов за строчку: сумма, на которую можно было купить
полдюжины яблок или сдобных булочек. Прочие издания платили еще меньше. В
результате на страницах русско-китайских изданий появлялись различные
"Н.Арсеньев", "А.Бибиков", "Н.Рахманов", "Анастигмат" и даже "Тетя Розга";
хотя больше всех зарабатывал, конечно, некий "Гри"*, сочинявший рифмованные
фельетоны и рекламу. Разумеется, под псевдонимами скрывался все тот же
Митропольский-Несмелов, в котором дар импровизатора креп с каждым днем
недоедания. По свидетельству довольно часто навещавшего его поэта Николая
Щеголева, "на стихотворный фельетон "Гри" он принципиально тратил ровно пять
минут в день и, помню, однажды при мне сказал: "Подождите ровно пять минут,
я напишу фельетон", и действительно написал..."*

Начав зарабатывать рекламными стишками еще во Владивостоке,
Митропольский-Несмелов постепенно "воспел" едва ли не всех врачей в Харбине,
особенно зубных, -- видимо, они лучше других платили. И в итоге в печати то
и дело мелькали такие, к примеру, перлы:

Расспросив мадам Дорэ

И всех прочих на дворе

Относительно Сивре: Что за спец?

Мы узнали, что Сивре

В марте, в мае, в декабре,

В полдень, в полночь, на заре --

Молодец!*

Сивре был известным врачом, а по соседству жила гадалка мадам Дорэ. Но
эта халтура была еще не худшим видом заработка. Брался Несмелов, по
воспоминаниям В.Перелешина, и за редактирование стихотворений "другого
врача, искавшего поэтического лаврового венка. Сборник стихов, им
составленный, назывался "Холодные зори". Досужие читатели (если не сам
Несмелов) тотчас переименовали книгу в "Голодные зори".

-- Именно так. Я тогда очень нуждался. Мои зори были голодные".*

Подобная "журналистика", безусловно, на пользу поэту не шла, но
позволяла не помереть с голоду, а иной раз продать за свой счет тиражом
150-200 экземпляров очередную книгу стихотворений или поэму. Книги у
Несмелова выходили регулярно -- до 1942 года.

В 1929 году Несмелов выпустил в Харбине свой первый эмигрантский
поэтический сборник (на титульном листе по ошибке было проставлено "1928")
-- "Кровавый отблеск". Интересно, что ряд стихотворений в него попал прямо
из владивостокских сборников: прошлая, внутри-российская жизнь была для
поэта теперь чем-то интересным, но давно минувшим, оторванным, как...
"Россия отошла, как пароход / От берега, от пристани отходит..." -- это,
впрочем, стихи Несмелова из его следующего сборника, "Без России" (1931).
Попадали доэмигрантские стихи и в сборники "Полустанок" (1938) и "Белая
флотилия" (1942). Цельность поэтического сборника была для Несмелова важнее
необходимости опубликовать все, что лежало в столе. Поэтому на сегодняшний
день выявленные объемы его стихотворений, собранных в книги, и несобранных
-- примерно равны. А ведь многое наверняка утрачено.

Одному только Несмелову удалось бы объяснить нам -- отчего сотни
разысканных на сегодня его стихотворений не были им включены ни в одну
книгу. Думается, что иной раз стихи вполне справедливо казались ему
"проходными", но скорее дело в том, что Несмелов чрезвычайно заботился о
строгой композиции книги; к тому же он писал больше, чем в книги, издаваемые
им на свои же гроши, могло поместиться: не зря почти во всех его сборниках
отсутствует страничка "Содержание": как-никак на этой страничке можно было
разместить еще одно-два стихотворения.

Сборник "Кровавый отблеск" вышел осенью 1929 года. Интересно, что
заголовок Несмелов взял из Блока, две строки из которого и привел в
эпиграфе: из стихотворения "Рожденные в года глухие..." (1914), посвященного
Зинаиде Гиппиус. Однако же у Блока было:

Испепеляющие годы!

Безумья ль в вас, надежды весть?

От дней войны, от дней свободы

Кровавый отсвет в лицах есть.

Две последние строки как раз и вынесены Несмеловым в эпиграф. Едва ли
не сознательно Несмелов подменяет слово: вместо отсвет он пишет отблеск.
Заподозрить Несмелова в равнодушии к блоковской текстологии невозможно: в
Харбине в 1941 году вышли "Избранные стихотворения" Блока (ровно сто
стихотворений), книга, составленная Несмеловым, снабженная его же
предисловием -- и в ней это стихотворение стоит третьим с конца. Так что
исказил Несмелов Блока в эпиграфе вполне преднамеренно.

"Кровавый отблеск" целиком посвящен темам войны и оккупации. Валерий
Перелешин пишет: "Своих стихов Несмелов обычно не датировал (или ставил
первые попавшиеся даты -- Е.В.) но его "Кровавый отблеск" <...> --
сплошное зарево гражданской войны, памятник ненависти и любви, холод
прощания в землей, которая изменила своим идеалам"*. Это бросалось в глаза
любому читателю, да и автор об этом знал. "У меня много стихов о войне. Все
это -- 1918 год по рисунку и быту. Много, почти все -- Сибирь" -- писал
Несмелов Якушеву 13 сентября 1929 года, накануне выхода "Кровавого
отблеска". Книга вышла чуть позже. а 14 августа 1930 года он писал ему же:
"Здесь я продал около двухсот экземпляров и окупил издание с прибылью".

Видимо, эта "прибыль" и позволила поэту уже в следующем году издать
большой и весьма сильный сборник "Без России". Эта книга -- в значительной
мере память о той минувшей России, где некогда жил поручик Митропольский и