Чтение 76–й страницы книги ~Три минуты молчания~

дня, как я пришел на море. Едва я успел дойти и свеситься через планширь.
"Дед" подошел ко мне, весь дымящийся, в пару, подержал за плечо. Потом дал
платок - вытереть рот - и кинул его в воду.

- Ничего, - сказал "дед". - Все, Алексеич, нормально. Моряк, на стоячей
воде травишь.

До чего же мне было плохо. И стыдно же до чего - хотя никто как будто
на меня не смотрел.

Стукнула дверь - шотландцы выходили на палубу в черных своих
роканах-комбинезонах, по двое, по трое, обнявшись, как братья.

Люди как люди. И я ушел с палубы.

5

Почему-то меня не трогали. Я сквозь сон слышал - кого-то еще вызывали
на откачку, кто-то возвращался, хлопал дверью, скидывал сапоги. Потом еще,
помню, кричали: "Молодой" пришел!.. Примите кончики..." - и я никак понять
не мог, какой там еще молодой... И стук помню машины, только не нашей, и
где-то под бортом хлюпало, а потом все стихло, и я провалился в черноту.

А проснулся, когда совсем светло было в кубрике. Ну, совсем-то светло у
нас не бывает - иллюминатор в подволоке крохотный, - но все можно было
различить. Ребята лежали, все почти в телогрейках, поверх одеял. В Ваньки
Ободовой койке спал какой-то шотландец в рокане, лицом вниз, даже капюшон не
откинул.

А я отчего проснулся? От холода, наверно. Или оттого, что где-то
сопело, хлюпало, и я подумал: снова там нахлебали.

Я вышел - увидел бухту, молочно-голубую, всю залитую солнцем.
Редкие-редкие неслись облака по голубому небу. Поселок уже проснулся,
чернели человечки на снегу, домишки были уже не серые, а ярко-красные,
зеленые, желтенькие, и от причала отходили суденышки.

Вот что, оказывается, сопело - у нашего борта буксир стоял, "Молодой".
От одного названия мне весело стало - только поглядеть на эту калошу, на
трубу ее высоченную. Трюма у нас были открыты, валялись на палубе вынутые
бочки, а с "Молодого" тянулись к нам толстые шланги - в оба трюма и в шахту,
через дверь.

В трюме двое мужиков заделывали шов. Один в беседке висел, другой ходил
по пайолам. Воды там уже осталось по щиколотку.

Я присел на комингс, закурил.

- Смотри-ка, - этот сказал, в беседке, - один живой обнаружился!

- Живой, - говорю. - Только не вашей милостью. Вы-то чего там в
Северном оказались, где никто не тонул?

- Да кто ж вас знал, ребятки, что вы с курса уйдете? Мы-то поспели, а
вас и во всем квадрате нету. И связи нету. Мы уж подумали: на дно ушли.

- Поспели вы! На нашу панихиду.

Тот, снизу, с пайол, сказал угрюмо:

- Да мы такие, знаешь, спасатели: как никто не тонет, так мы хороши.

- Ничего, - сказал этот, в беседке, - зато долго жить будете, ребята.

- Да, - говорю. - Это нам не помешает.

Я курил, смотрел на их работу. Они уже закончили опалубку, теперь
ляпали в нее цементным раствором.

- Нас, - я спросил, - не позовете помогать?

- Что ты! - сказал этот, в беседке. - Мы вам теперь и пальчиком не
дадим пошевелить. Спите, орлы боевые. Что-то я еще у них хотел спросить?

- Куртку я тут потерял. Не находили?

- Которую? - спросил в беседке.

Я вздохнул:

- Да что ж рассказывать, если не нашли. Хорошая была, душу грела.

- Да если б нашли - не заначили, какая б ни была. - Что-то он вспомнил.
Лицо сделалось такое мечтательное. - Слышь-ка, тут шотландец один рокан
снимал. Такой свитер у него под роканом. Мечта моей жизни. Ты похвали -
может, подарит.

- Так он же мне подарит, не тебе.

- Все равно приятно. А я с тобой на чего-нибудь обмахнулся бы.

- Да нет уж, просить не буду.

- Зря. Момент упускаешь.

Снизу, угрюмый, спросил:

- Как же ты ее потерял? Шов небось курткой затыкали?

- Да вроде того.

Он покачал головой:

- Это бы вам, ребятки, много курток понадобилось. В трех местах текли.
В трюма набирали, в машину и через ахтерпик.

- Это, значит, к механикам в кубрик с кормы текло?

- Ну!

- Скажи пожалуйста! А мы и не знали.

В беседке еще спросил:

- Ну, а этот-то, этот-то, Родионыч - ничо себя вел? Зверствовал небось,
когда поволноваться пришлось?

- Ничего. Когда тонули, смирный был.

- Смирный! - сказал угрюмый. - Волки в паводок тоже смирные бывают,
зайчиков не трогают. А как ступят на берег, так сразу про свои зубы-то
вспоминают.

- Может, и так, - говорю. - Все же он урок получил.

- На таких, знаешь, уроки не действуют.

Я не спорил. Вот уж про кого мне меньше всего хотелось думать, так про
этого Родионыча. И отчего-то я все никак не мог согреться. Хотя вроде на
солнышке сидел. Ну, да какое уж тут солнышко! Этот, в беседке, и то заметил,
что я зубами стучу.

- Ты, парень, прямо как в лихорадке. Ну, натерпелись вы! Сходи на
камбуз, там плита топится.

- Кандей неужто встал?

- Ну!

Я уж хотел сходить, но тут к нам катер стал причаливать, с базы. Я от
него принял концы.

- Вахтенный! - покричали мне с катера. - Позови-ка там Гракова.

Вот я уже и вахтенным заделался. Но звать не пришлось: Граков мне сам
навстречу вышел из "голубятника" - побритый, китель на все пуговки, лицо
только чуть помятое с перепоя. За ним вышли кеп, тоже в кителе, и штурмана -
Жора и третий. Старпом их провожал - в меховой своей безрукавке - до самого
трапа.

И еще с ними боцман вышел - хмурый, с пятнышком зеленки на скуле, и
чокнутый наш, Митрохин. Оба в пальто, в шапках. Эти-то зачем отчаливали, я
так и не понял.

- Как с гостями-то? - старпом спрашивал у Гракова. - С шотландцами.

- Да уж не буди, пока спят. И своим дай выспаться. Вечером их сами на
базу свезете. Только чтоб они как-нибудь отдельно, понял? Не нужно, знаешь
ли, этого неорганизованного общения.

Третий помахал старпому с катера.

- Ты теперь-то хоть не шляпь, когда на буксире.

- Оправдывай доверие, - крикнул Жора.

Кеп ничего не сказал, только сплюнул в воду.

Катер отчалил. Меня Граков так и не заметил.

Старпом ко мне повернулся сияющий:

- Слышь, вожаковый? Может, все и обойдется. - Зашлепал к себе
вприпрыжку.

Отчего же нет? - я подумал. Конечно, обойдется, дураков же мы до
отчаянья любим. Такой же ты старпом, как я - заслуженный композитор.
Политинформации толкать - это ты научился: чего нам империалисты готовят и
их пособники, - а поставь тебя на мостик - то курс через берег проложишь, то
назад отработаешь не глядя, то даже шлюпку не различишь, какую прежде
вываливать. Еще, глядишь, - в кепы выйдешь. Не дай мне, конечно, Бог с таким
кепом плавать. А другие, кто поспособнее, будут под тобою ходить - вон хотя
бы Жора или даже третий. Не понять мне этого никогда.

И холодно мне было зверски. Не так, чтобы от воздуха, день-то намечался
не морозный, а как-то внутри холодно. Я пошел на камбуз.

А кандей, оказывается, пирог затеял. Поставил тесто, в кастрюльке крем
сбивал - из масла и сахара.

- Для гостей? - я спросил.

- Зачем? Для вас. Ну, и для гостей тоже. Для меня-то вы все одинаковые.

Постепенно бичи повылезали в салон. Потом пришли шотландцы. И мы этот
пирог умяли вместе, на радость кандею, с чаем. Жаль только, выпить было
нечего, а то б совсем стали родные. Кандей все печалился:

- Раньше б знать - наливку сотворил бы из конфитюра. И рецепт у меня
есть, и конфитюр есть, а вот времени не было - для закваски.

Но мы и так пообщались. Каждый себе по шотландцу отхватил - и общались,
не знаю уж на каком языке. Васька Буров - тот себя пальцем тыкал в грудь и
говорил:

- Вот я - да? - Васька Буров. Такое у меня форнаме. А по должности так
я на этом шипе главный бич, по-русски сказать: артельный. Теперь говори, ты
кто? У тебя какое наме и форнаме? Джаб у тебя на шипе какой?

И между прочим, он-то больше всех и выяснил про этих шотландцев.

- Бичи, - говорит, - тут, считайте, одно семейство плавает. Кеп у них -
всеобщий папаша. Вот этот, долгий-то, которому Сеня-вожаковый конец бросал,
так он - младший потрох. Вон те два рыжанчика - Арчи и Фил - старшенький и
средний. А те - зятья, у кепа еще две дочки имеются. Один у них только чужой
- "маркони", они ему деньгами платят, а себе улов берут. А судно у них - не
свое, владельцу еще пятьдесят процентов улова отдают как штык.

- Что ж они ему теперь-то отдадут? - спросил Шурка. Очень ему жалко