коряги засидку.
замешкался возле нее, поглядел, подумал и ткнул клювищем -- для порядка --
по затылку. Капалуха покорно закивала жениху резиновой, красиво
разрисованной головой, кисельно колыхнулась жидким телом. Певец замер на
мгновение, ожидая ответного призывного клохтанья, думая: потоптать невесту
или не надо? И угадывалось, явно угадывалось -- он все еще видел дальним
зрением и неугасшей памятью недосягаемую тайну, разгорающееся за лесистым
болотом небо, шастающих меж сосен и кочек, осыпанных прошлогодней клюквой,
любвеобильных, нарядных невест, раззадоривающих, подбивающих клохтаньем на
драку яростных в страсти кавалеров. Клекнул токовник, огляделся, вспомнил,
где он, по-стариковски устало опустился на подогнувшиеся лапы, поправил
что-то в крыле и задремал, прижавшись теплым боком к телу никуда не
улетающей, соперникам не внемлющей, свадебной строптивости не проявляющей
подруги жизни.
глухарку, может, привычно почистил о резину клюв и, как положено благородным
защитникам всех времен и лесов, похрустел, выдохнул скорбно и всепрощающе:
"Что поделаешь? Надо и с этой бабой бедовать кому-то..."
Жили среди дивной природы -- река вся в белых песках, сахарными дюнами
наплывшими на каждый мысок, загогулину, поворот, остров. Бело сверкает
пространство над водою, текущей плавно и быстро, но вдруг взрывающейся на
перекатах, воронками заваливающейся в омутах и сердито, даже вздыбленно
налетающей на частые подмоины с упавшим в воду лесом. Вспенно, взлохмаченно,
сердито кружась, вылетает из теснин и завалов смятая река, чтобы через
несколько сажен успокоиться и побежать, побежать к далекому батюшке-Енисею,
припасть к нему, зарыться в его мягкую, упругую воду истосковавшимся лицом,
притихнуть на его бугристой груди, успокоиться в нем.
полыхающие низкою рябиной, сплетеньями краснотала, пестрядью яркого листа
кустарников, хороводной листвой березняка, осин и черемух. Чуть выше, чуть
отстраненней, табачного цвета лиственницы, уже тронутые первой тихой
красотой увядания.
слез -- есть еще, есть красота да покой на земле! И пусть там где-то, за
этой рекой, за горами, за долами суета, голодная, злобная толкотня,
говорильня о перестройке -- у нас здесь даже радио нетНас не достанешь!..
рисует и на всю округу орет что-то радостное, бессмысленное. Я сижу на
берегу и, забыв о проблемах соцреализма, глазею на реку, щелкаю кедровые
орешки, слушаю рябчика, беззаботно свистящего неподалеку, который надул меня
утром, ушел, улетел, и думаю, что, однако, скоро все же я его надую, подманю
-- и быть ему в ощипе...
речного мыса вырвались две лодки, чуть не сбив мольберт художника, сильно
ударились в берег и раздался хриплый глас народа, изъеденного комарами,
закопченного у костров, заляпанного рыбьей чешуею и возгрями:
посмотрев на нас и поняв, что городские эти придурки -- некурящие, ринулись
на яр, к стану, но хозяин наш и кашевар были тоже некурящие. Трое гостей,
хозяин и кашевар порылись в избушке, все там перевернули -- на полках, на
нарах и в шкафчике, даже пол хотели поднять -- не завалился ли в щели какой
окурок. Нигде ничего не было. Над столом висел портрет киноактрисы
Удовиченко, и один гость, на нее указывая, убито сказал:
ругали, потом Горбачева с его перестройкой материли, потом поели с нами
горячей пищи, перед этим выпив водочки нашего подношения. Немного осоловев,
гости вздохнули, подергали моху из пазов избушки и, как мы в детстве учились
курить на этаком "табаке", подымили, покашляли, еще раз поматерили Горбачева
и перестройку, потом широко улеглись спать на полу. А я, как представитель
советской интеллигенции, -- на нары. И начались разговоры таежников, те
бесценные, редкие уже рассказы, из которых можно составить несколько томов и
все будет интересно и занимательно.
выхватывая иногда отблеском портрет киноактрисы в позе и с улыбкой Моны
Лизы, рассказчики один по одному отключились, огласив приветливую таежную
избушку пробным храпом. Проснувшись утром, я обнаружил аккуратно свернутую
палатку и одежонки, засунутые под нары, шипящий соском чайник со свежей
заваркой.
нацарапанная моей ручкой на обратной стороне консервной наклейки, "Ребята!
Спасибо за ночлег и простите нас за выраженья -- уж очень шибко курить
хотелось".
на него от крайних домов поселка, производит впечатление угрюмое,
неприветливое.
насаженные по крутым склонам речки. Рукотворные боры соседствуют с россыпью
осинников, кленов, редко и стройно стоящих дубов, яблонями в садах,
вошедшими в рожальный возраст. Старожилы-белокурихинцы сказывают, что по
причине дубов и яблонь старшего лесничего чуть было не привлекли к судебной
ответственности за перерасход средств -- и ничего хитрого: привлекать проще,
чем деревья садить или урожай убирать, но дубы у речки выросли, яблони к
осени усыпаны некрупными, очень яркими и сочными плодами, похожими на
капризно надутые детские губы; клены и всякие другие южные кусты и растения
сорят семена, пускают побеги по сибирской, якобы для них не подходящей
земле, бывших же местных руководящих дубов самих куда-то пересадили --
исправлять природу и перевоспитываться в духе нового времени.
Березы, что сон в выздоровлении -- белые-белые, часто сидят в земле семейно,
растут из одного корня, пучками. Сосны, кучерявые, со скрученными ветвями,
словно бы исчужа, со знойного юга явившиеся, стоят широко, кряжисто,
упершись в склоны окостенелыми кореньями. Меж них клубится серый кустарник
таволжника, волчатника, жимолости, и там и сям из гущи выпрастываются
каменья, да все причудливых, колдовских форм: то баба ядреная телом, без
шеи, с маленькой круглой головкой, с надсаженным пузом и вызывающе дерзкой
грудью выйдет на склон; то завиднеется в кустах шесток немазаной русской
печи, на нем грудой "отдыхают" после жара ржаные караваи; то вышедшие из
леса и не сданные на склад спортсменами метательные диски кучкой свалены; то
перья; то крылья, то корыта; то растрескавшийся угол обомшелого храма или
замка высунется из заросли, и рядом обнаружится склеп с голой желтой дверью,
навечно закрывшей от любопытных глаз какую-то древнюю тайну.
корабль, рухнувший с небес и одним ребром впаявшийся в алтайскую гористую
местность. С исподу он напоминает обычную земную сковороду, на сковороде, на
этом, модно выражаясь ЭНЛЭО, с исподу есть познавательные письмена: "Гена --
Рита из Зауралья". Рядом более решительно: "Косых и Серженко -- 12.V.1982",
сбоку элегически томная надпись голубой масляной краской: "Геолог Венка из
Таймыра и Нюся из Двуречья = вечная любовь". По всей этой писанине
категорично, красной краской, для патриотического, видать, воспитания,
начертано: "Адиеты!"
изверченной в воронки, буруны, запертой плотинами и порожками, где как, кто
на ком -- гранитные булыги. Впечатление такое, будто ехала большая колонна
самосвалов, груженная гранитными глыбами, -- перекрывать еще одну великую
реку, чтобы воздвигнуть еще одну гидростанцию, но с дороги сбилась, смена же
у шоферов кончилась -- и они как попало и где попало сбросили свой груз,
спеша в гаражи, домой, к семье, в теплую постель.
возлежат парами курортник с курортничихой, поэтому мох на многих глыбах
вышеркан, есть камни в пролежнях -- значит, на сем месте маялся и в самом
деле больной ревматизмом, остеохондрозом или радикулитом человек, не по
блату сюда угодившая чья-то престижная жена, пресытившаяся сочами, ялтами и
варнами, решившая попробовать для здоровья и Сибирь-матушку.
Юрьев Сергей
Пехов Алексей
Шилова Юлия
Майер Стефани
Витковский Евгений
Рыбаков Вячеслав